Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел
Еще здесь имеются личные очаги (и это печально, придется теперь «коптиться» и дома, а не только на кухне), которые сильно помогут нам осенью и зимою и пустой сейчас шкаф с полочками в моей комнате. Сундук я решил оставить прежний, хоть мне и предлагали выдать посолиднее — просто лень выгребать и заново складывать добро было. Во второй комнате тож сундук есть, теперь у Федьки есть собственное место для хранения вещей, и он с очень довольной этим рожицей припрятал в свой сундук подаренную ему Василием деревянную фигурку волка. Жест я оценил, но считаю его ответным — за «образок» тандыра и помощь с его возведением плотнику премия уже обломилась, а за улей добра ему прилетит и подавно. Но не сразу — сперва нужно продемонстрировать работоспособность, а это уже не раньше следующего года: зимой пчелки мёда не дают, отдыхают после трудов праведных.
Отдельно стоит упомянуть кувшинчики для кваса — чтобы не ходить лишний раз, ежели попить захочется — и самые настоящие плетеные из толстых нитей паласы на полу. «Красные углы» отдельно упоминать не стоит, но не потому что я на них внимания не обращаю — просто они есть всегда и везде. Зато заслуживают внимания висящие в нем Образки: в прошлой келье они были крохотные, потемневшие от времени и — прости, Господи — откровенно никудышно написанными, а вот здесь даже серебряная окантовочка есть. Настоящие культурно-исторические и религиозные ценности, ежели смотреть на них с высоты XXI века. Да здесь почти любой предмет какую-никакую, а ценность для историков будущего представляет, хотя бы на уровне «положим в мини-музей при школе». Чудно́ мне об этом думать, и, порою, увидев особо симпатичное изделие, я не могу не остановиться и не полюбоваться мастерством предков.
Но привыкаю — имевшееся поначалу ощущение словно я живу в ожившем музее или там историко-этническом аттракционе с живыми, никогда не выходящими из образа актерами, постепенно уходит в прошлое. Ко всему человек привыкнуть способен, и уже не только тело не обращает внимания на укусы блох, клопов и порою ползающих прямо по лицу во время сна тараканов, но и разум. Речь моя тоже прогрессирует, наполняясь привычными местным словами, а часть их я научился использовать иначе, чем в прошлой жизни: «арматура» та же совсем иное здесь значение смеет, и таких примеров изрядно. Ох и развернулись бы на моем месте толковые филологи да историки! Жаль, что я не из последних, а еще больше жаль, что я не инженер/строитель/врач (вот бы я был стоматолог, это ж какая благодать!) или представитель иной, гораздо более важной для человечества профессии. Ладно, делай что должно, и будь что будет.
Словом — новые хоромы мне понравились, и я благодарен батюшке игумену за то, что он велел мне переехать: сам бы я не попросил, потому что даже не подозревал, что здесь такое имеется. Полагал, что в скромных кельях все живут, а статус определяется добавлением к ним условного квадратного метра и богатством «Красного угла».
* * *За три коротких дня своего пребывания в монастыре Владыко Евфимий успел полюбиться всем, поэтому к северным воротам, через которые епископ нас покинет, собрались все. Почти все — Иннокентия после его бегства из столовой никто не видел. Народ особо не беспокоится — юродивый частенько так пропадал и раньше, а еще он как минимум жив: то в одной, то в другой части монастыря время от времени можно услышать тихий, наполненный неизбывного горя плач, который сразу же перемещается в другое место, если кто-то активно пытается найти источник. Жалко Иннокентия, но жалко — оно и у пчелки есть, однако она пашет, а значит и мы должны.
Улей был сделан Василием уже к вечеру первого дня, обновленная кутья за ужином произвела фурор, и теперь старая и новая будут чередоваться через раз. Вчера был скоромный день, и я порадовал монастырскую братию двумя новыми лакомствами.
Первое — улучшенные сырники. Сначала мы с помощниками отделили творог от сыворотки, затем творог смешали с яйцами и небольшим количеством муки и меда. Сверху — распаренные зернышки мака и немного сушеных ягод. Из получившейся массы мы вылепили лепешки и запекли в печи с почти дотлевшими угольками. Добиться желаемого мной золотистого цвета не удалось — печь остыла слишком быстро — но лепешечки все равно получились офигительно вкусными, нежными и пористыми. Батюшка игумен в восторге — дави по нёбу языком да наслаждайся, жевать вообще не надо.
Второе — «сметанник безысходности», как я его про себя назвал: нормальный сметанник, а тем более чизкейк, сейчас приготовить невозможно. Взяв самую жирную, отстоявшуюся сметану, медок погуще да яйца, я добавил в смесь немного ржаной муки и запек в печке, придав форму высокого пирога. Блюдо получилось рыхловатым, норовило развалиться, из-за несовершенства печки не удалось добиться идеальных текстуры и цвета, но пирог все равно получился по современным меркам удивительно нежным и вкусным — последнее не стал бы отрицать и гурман-сладкоежка из будущего. Впрочем, хвалить он бы тоже не стал, ограничившись скупым «жрать можно».
Еще я хотел сделать грушево-сливовый взвар, но из-за все того же убожества печки потерпел первое и от этого оказавшееся весьма для меня болезненным поражение. Изо всех сил пытаясь выдержать пригодную для томления сливово-грушово-медовой смеси температуру, я добился не сладкой, насыщенной густой массы, а блеклого, невнятного вкуса жиденького варева. «Пипл», что называется, «схавал» бы и так, причем с удовольствием и не заподозрив подвоха (нормальный компот уровня казенной столовки будущего получился), но моя профессиональная гордость такое убожество на столы подать не позволила. А еще я ощутил просто невыносимую потребность признаться начальству в том, что накосячил. Мог бы варево тихонько утилизировать и заявить, что так и было задумано, но… Это же вранье, грех, а я в этой жизни и так вру да лицемерю на каждом шагу. Тяжело быть циником, когда вокруг безусловно Верующие люди, поэтому, погоревав над котелком, я набрался мужества и дошел до батюшки келаря, как на духу признавшись ему в том, что перевел-таки продукты впустую.
Утешив меня, Николай сходил со мною посмотреть на варево, снял пробу, посмотрел на меня как на умалишенного, повздыхал, попробовал снова, крякнул и признал мое право кулинара не потчевать людей тем, что я сам не считаю достойным. Далее он дал мне право решать — либо варево отправляется на корм свиньям, а я, как мы изначально и договаривались, плачу штраф, либо утилизирую неудачу иным, но пригодным для употребления людьми, способом.
Я выбрал второе: смешав варево со ржаной мукой, я оставил кадку у теплой печки. Среду варево создало какую надо, опара получилась весьма активной и ароматной, и уже на ужине братия по достоинству оценила пышный, влажноватый хлебушек с приятно-сладкой, фруктовой кислинкой.
Параллельно, силами Ярослава, двух лучших монастырских печников и приданных к ним рабочих, рядом с руинами кузни (уже не руинами, впрочем, крышу и стены починили быстро, но работы в ней покуда приостановлены), где нашлось достаточно свободного места, идет сооружение экспериментальной печи «по образцу тех, что в холодных провинциях Ромейской Империи пользовали» (консерваторам оно понятнее, чем «я придумал»). Всё, что знал, я печникам рассказал и начертил, а дальше только методом проб и ошибок. Экспериментируют, короче, и под это дело я выделил десять полновесных рублей из открытой для меня епископом «кредитной линии». Долгий процесс будет, и я очень надеюсь, что мужикам удастся собрать работающий прототип хотя бы до зимы.
Собравшиеся у ворот жители монастыря молились, грустили, кое-кто даже плакал от избытка чувств, и дружно мокли под противным, холодным мелким дождиком. Словно тоже решив погрустить, небо спряталось за унылыми серыми тучками, лишив мира красок и тепла: прохладно сегодня. Не так чтобы очень, но совсем не та благодать, что стояла на дворе еще вчера. Неприятно швыряющий влагу во все стороны несильный, но порывистый ветер трепал начавшие желтеть кроны деревьев, ворошил солому на крышах и заставлял братию придерживать скуфьи с рясами.
