Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел

— Первую вилицу в Европу привезла Ромейская принцесса, столетий пять назад, — поделился Евфимий историческим фактом. — Она вышла замуж за Венецианского дожа, а вилицы католики до сих пор чураются — мол, греховный инструмент. Також говорят, мол, баловство это, роскошь избыточная.

— Из Цареграда сию привезли, Владыко? — спросил игумен.

— Оттуда, — подтвердил епископ. — Ну как? — обратился ко мне и улыбнулся. — Греховности не чуешь?

— Не чую, Владыко, — честно признался я. — Так мыслю — нет инструментов греховных, есть лишь грешное их применение. Роскошь-то оно роскошь, но ежели из дерева вилиц наделать, оно и не дорого совсем выйдет. Рукою благодаря вилице ничего цеплять не нужно, рука не пачкается, вытирать о тряпицы али одежку с бородою собственные ее не приходится. На мыле одном, что на стирку страчивается, уже экономия выходит. Не роскошь сие, а наоборот — рачительность.

— Много о рачительности да чистоте думаешь, — заметил игумен.

— Нечист! — заявил Иннокентий. — Грех мой великий аки червь по мне ползает, вот и грязь его видимая да носом слышимая, дабы и незрячему зримо было!

— Воистину, — кивнул ему епископ и обратился ко мне, глубокомысленно заметив. — Но как отличить чистоту телесную, угодную Богу, от той, что взращивает гордыню фарисейскую? Где грань меж чистым и нечистым?

Вот и начались серьезные разговоры достойного высоких церковных чинов уровня. Не хочу, если честно — что-то не то сейчас ляпну, а епископ меня еретиком заклеймит. Но делать нечего — не затыкаться же теперь. Многого от меня окружающие нынче ждут, а когда тот, от кого «ждут», не соответствует, плохо в первую очередь ему самому становится.

— О высоком думать и говорить не учили меня, Владыко, — на всякий случай я виновато склонил голову. — Дозволишь ли сказать то, что думаю и простишь ли, ежели в скудоумии моем дурное ляпну? Не со зла оно будет.

— Дозволяю и прощу, — благодушно кивнул Евфимий.

— Чистое, с нечистым соприкоснувшись, оскверняется, — прибег я к древней и одной из самых важных дихотомий Христианства «чистый»-«нечистый». — Тело — сосуд души. Ежели сосуд гнилью покрыт, разве не проникает и не оскверняет она то, что в нем? Грязь на теле — это плесень на чаше. Не смирению служит она, но болезни и тлену. Мы отделяем чистое от нечистого в пище и ритуалах, но нередко забываем отделить от нечистого тело. Прости, Иннокентий, — вполне искренне покаялся перед слушающим меня и глядящим на свои грязнющие руки юродивым. — Не жил я твоею жизнью, не видал и не слыхал того, что довелось тебе, и тяжести греха на душе твоей не ведаю, но нечистота тела и душу заставляет смердеть да болеть.

На мои извинения Иннокентий не отреагировал, продолжая пялиться на свои ладошки. Надеюсь, не осерчает на меня — помог мне все же шизофреник средневековый, и, полагаю, слова его о «грехе великом» не пустое сотрясание воздуха. Может и не шизофреник он вовсе в медицинском смысле этого слова, просто сломался от тяжких испытаний так, что уже и не соберешь.

Иерархи же, не забывая кушать, старательно обдумывали мои слова. Первым позицию выработал Евфимий:

— Слова твои не лишены смысла, Гелий.

Игумен, получив «вектор» от начальства, подключился к разговору, глубокомысленно заметив:

— Мы различаем скверну духовную и телесную, но ежели одна влечет за собой другую… Быть может, есть нечистота греха, а есть нечистота смерти, и второе питает первое?

— Быть может, блюсти чистоту внешнюю — не гордыня, а обязанность? — в тон ему добавил епископ. — Дабы не дать ходу нечистоте, что противна Господу и в малом, и великом?

Я молчал, потому что добавить мне нечего — пусть мужики с высшим Богословским образованием разбираются, у них для этого теоретический базис в голове есть, а я лучше попробую вывести Иннокентия из транса:

— Не обиделся на меня, Иннокентий?

— Гниль, — завороженно прошептал юродивый. — Неужто… — не став продолжать, он настолько резко, что охранники Владыки почти бросились его «винтить» вылетел из-за стола и на глазах у офигевших от этакого зрелища обедающих пулей вылетел из столовой, громогласно возвещая лишь одно слово. — Гниль!!! Гниль!!! Гниль!!!

Мы немного посидели в тишине и прострации, а потом, повинуясь отмашке игумена, чтец вернулся к озвучанию Поучений, а сам настоятель, пожевав губами, робко предположил:

— Неужто отмываться побег?

Владыко, смерив меня взглядом, предположил иное:

— Или же «гнилью» своею убоялся осквернить чистейшее?

Не буду больше философских, богословских и вообще любых диспутов вести — вон с первого же раза как неловко вышло. Но ежели Иннокентий помоется, я буду очень и очень рад.

Глава 18

Вспоминая свои переезды из прошлой жизни, я ёжусь даже в этой. Каждый раз, разгребая удивительные по своим масштабам завалы шмоток, предметов, техники и прочего я давал себе слово копить меньше «хлама», но ситуация повторялась снова и снова. Ну невозможно им не обрасти за хоть сколько-то продолжительное время! Каждый раз приходилось сидеть и часами фасовать всё нажитое: это вот в коробку, с собой взять, а это — в мешок мусорный, мысленно подсчитывая общую стоимость последнего. К финалу процесса она как правило достигает очень неприятной величины.

Первый переезд в новой жизни от прошлых отличался настолько, что, когда мы с Федькой и привлеченными мной к процессу трудниками перетащили наше добро в жилой корпус для самых уважаемых людей монастыря за одну ходку, я даже не поверил: а че, всё что ли? Вернувшись назад и под грустным-прегрустным взглядом «коменданта» Петра (покидаю вверенную ему недвигу) осмотрев опустевшую келью, уверился — и впрямь всё!

Тем не менее, имущество мое за прожитое в монастыре время удвоилось. Не в плане стоимости, а чисто по объему. Считаем: запасные «рабочие» шмотки для меня и Федьки, для него же — запасная одежка «парадно-выходная», две пары наших лаптей, его новенькие поршни, две наши личные деревянные ложки, писче-берестяные да бумажные учебно-канцелярские принадлежности и два мешочка — в одном, побольше, сухари, а в другом, поменьше, мясо сушеное. Чисто на всякий случай «заначил» — ворюга, да смилостивится Господь над его поганою душонкой, научил меня быть намного предусмотрительнее, чем раньше. А ну как бежать спешно придется? Вот хоть «паёк» с собой возьму. Вероятность этого маленькая, но никогда не нулевая.

Скоро добавятся зимние шмотки, еще две пары поршней, и пёс его знает что еще — я же здесь недавно, обо всех нужных «по жизни» вещах представления полного пока не имею.

Новенькое, «элитное» жилье на первый взгляд не шибко-то отличалось: те же два каменных этажа, те же крохотные окошки, узенькие коридоры да низенькие дверные проемы. Кельи, однако, здесь имелись качественно нового уровня: просторные, частью даже «двухкомнатные». За исключением батюшки игумена, которому по должности положены совмещенные с рабочим кабинетом и другими помещениями «апартаменты» с отдельным входом, важные для монастыря монахи кокетливо живут в маленьких, типа как моя прошлая, кельях, а «апартаменты» другие здесь предусмотрены для высоких гостей-мирян. «Богатыри» Государевы здесь и жили. Конкретно в моей, «двухкомнатной» келье обитал десятник, но о его ночевках здесь само собой ничего не напоминает.

Размер обеих келий позволил вывести планировку на новый уровень. У стен, как обычно, каменные «полати» с новенькими тюфяками, одеялами и набитыми соломой мешочками — моя привычка спать на подушке местным известна, вот и расстарались. У стен «подоконных», в обеих кельях, простенькие, но ладно сбитые столы с обладающими спинками стульями. Отлично — Федька может делать «домашку» (ему единственному ее задают, у других обучающихся ребят на нее времени из-за необходимости работать на благо монастыря нет, а сама концепция «домашней работы», когда я об этом спросил, вызвала у монахов-педагогов оторопь: ишь ты, чего грек придумал!), а я параллельно делать потребные мне записи. Перенесем потом стол из второй «комнаты» и приставим к этому, для удобства.