Гнев Несущего бурю (СИ) - Чайка Дмитрий

— Я понял тебя, — Рапану встал и коротко поклонился. — Преуспевай в своих путях, почтенный Магон!

— Да не оставит тебя милость богов, почтенный Рапану!

— Сделай мне последнее одолжение, — Рапану хлопнул в ладоши, а когда с улицы вошел слуга, поставил на стол клетку с голубем и тяжелую суму, глухо звякнувшую обожженной глиной. — Передай послание своему царю, почтенный Магон. Ты найдешь в сумке табличку и для себя. Сделай в точности, как там написано, и выпусти голубя. И тогда твой корабль, который по странному недоразумению не может выйти из порта Энгоми, попадет домой целым и невредимым. Я лично займусь этим.

Пока отцовский компаньон наливался дурной кровью и копил ругательства, Рапану спешно выскочил из лавки и зашагал в сторону своего корабля.

— Не хотите давать денег, сволочи, тем хуже для вас, — ворчал Рапану, затылком чувствуя недоброжелательные взгляды. — Значит, работаем по плану Б. Дело сделано! Теперь надо бежать из этого проклятого города!

Ему, конечно, казалось, что на него все смотрят, но отплыть стоило немедленно. Если уже самого царя Энея здесь не боятся, то и он сам может оказаться в яме. Почтенный Рапану оттоптал немало ног в борьбе за рынок Египта.

В то же самое время .

Крепкие путы священной клятвы не давали Кноссо разгуляться. Клятва и отсутствие оружия. Он остался в одной набедренной повязке, как и все тут. Ножи, копья, кольца и даже ожерелья кентархов, обозначающие их ранг, — все было снято жадными до добычи врагами. Даже тот самый браслет, что царь Эней подарил счастливчику Диоклу, отобрали. Вот потому-то критянин, не имея возможности выпустить кишки этой помеси осла, свиньи и собаки, только мечтал об этом, лежа на песчаном берегу и любуясь на море. Никто из его людей даже не думал бежать или бунтовать. Зачем? Их кормили, их поселили в дома горожан, которых для этого выгнали пинками. Их даже пальцем не трогали. Пираты свято блюли свои клятвы. Ровно до того самого дня, как три кипрских гиппогога привезли выкуп.

— Ну что, бывайте, парни! — ласково оскалился Кноссо, когда вступил на борт корабля. Это он сказал лукканцам, которые сверлили его ненавидящими взглядами. Если бы взгляды могли жечь, Кноссо уже превратился бы в уголек.

— Свидимся еще, — пообещали они.

— Да уж, не сомневайтесь, — оскал Кноссо превратился в маску свирепой ярости. — Великое море — оно ведь не так уж и велико, если подумать. Ждите в гости, овцелюбы. Дядя Кноссо придет за своим. Вы забрали мое ожерелье, а я сделаю себе новое из ваших глаз. Пусть Морской бог будет мне свидетелем. Он получит от меня невиданную жертву.

— Хепа! — с надеждой посмотрел на вожака стражник. — Договор ведь исполнен. Я могу ему сердце вырезать?

— Не можешь, — мрачно ответил Хепа, сплюнув сквозь дырку в зубах. — До самого Энгоми клятва действует. Пусть мелет языком, сволочь проклятая. Он все равно покойник.

На этой счастливой ноте три с лишним сотни человек отплыли домой, сгорая от стыда за все, что произошло. Их царь сидит в яме, а они получили свободу. Позор немыслимый. И всю дорогу до Энгоми пламя в сердцах разгоралось все сильнее с каждым днем, благо добрались они непривычно быстро. Парни просто умирали на веслах, словно стараясь расплескать предавшие их волны.

Кноссо сошел на берег, пряча глаза от людей. Его никогда не видели таким. Господин наварх всегда одевался немыслимо пестро и был увешан золотом, словно египетская царица. А теперь он почти нищий. По босяцкой привычке Кноссо все, что имел, надевал на себя.

— Эй, ты! — махнул он мужичку, впряженному в оглобли чудной колесницы. В ней скамья сделана и плетеная из лозы крыша, чтобы седоку солнышко голову не напекло. Эта мода совсем недавно пошла, и называлась такая повозка «рикша». Что за рикша и почему именно рикша, никто не знал. Но сейчас столько новых слов каждый день появлялось, что никто и внимания на это не обратил. Вон, про котлеты тут тоже раньше не слышали, а теперь уплетают их за милую душу.

— В любое место города — обол, господин, — угодливо согнулся рикша, который скучал без седоков уже который час, переступая босыми ногами по раскаленной дороге. Не шла сегодня работа. Тем не менее, он особенно ни на что не рассчитывал, критически оценивая непрезентабельный вид будущего пассажира.

— К царской горе, к дому Кноссо, — махнул критянин, и возница широко раскрыл глаза. Узнал.

Кноссо, трясясь в легкой повозке, хмуро смотрел по сторонам. Город жил своей жизнью, словно и не произошло ничего. Плиты улицы Процессий бежали к порту каменной рекой, удлинившись за время отсутствия наварха на целую сотню шагов. Храм Великой матери обрастал стенами, а статуя богини, чье лицо показалось Кноссо смутно знакомым, проявлялось все четче из куска паросского мрамора, окруженного со всех сторон лесами.

— Чтоб ты провалился, сын пьяной шлюхи! — орал какой-то крепкий малый из местных, охаживая палкой тощего мужичка в набедренной повязке. — Кто так плиты кладет! Ровно класть надо! Понял, шакалий выкидыш? Грязь в работе противна Маат!

Каждое свое ругательство малый сопровождал сочным ударом, от которого нерадивый рабочий только повизгивал, но бежать или закрываться не смел, покорно подставляя спину.

— Понял? — ревел тот, что с палкой.

— Понял! Понял! Только не бейте, господин! — верещал бедолага, а когда его колотить перестали, несмело спросил.

— Простите, господин начальник работ! А Маат — это кто? Это бог такой?

— Я точно не знаю, — почесал тот могучий загривок. — Но этот Маат почему-то очень любит, чтобы плиты на дороге ровно лежали. Зачем ему это нужно, я тоже не знаю, но думаю, что это колдовство какое-то.

— А почему вы так думаете, господин? — жадно спросил рабочий.

— А по-другому и быть не может, — убежденно произнес начальник работ. — Ну какая разница, криво они лежат или ровно? Разве это важно? А вот то, что господин Анхер, когда твою работу увидит, с меня шкуру спустит, это важно! Он это называет потоком благостного вразумления. Я тебя только что вразумил. И если ты сейчас все не переделаешь, я тебя еще раз вразумлю. Да так, что ты у меня новую шкуру отращивать будешь. Чего рот раскрыл, тупой фенху? Плиты кривые видишь? Устремился!

Окончания этого разговора Кноссо не слышал, потому что он потонул в веселом гомоне толпы. Весело журчит вода неподалеку. Рядом колодец, и там клубится народ с кувшинами. Тут, под дорогой, проложена рукотворная река из глиняных труб. Во дворах господских домов есть свои колодцы. Соизволением государя такое самым близким разрешено. У Кноссо тоже свой колодец есть. Жена чуть в обморок не упала, когда такую роскошь увидела. Нищая ведь рыбачка с Крита, что с нее взять…

— Расплатиться бы, господин, — несмело намекнул рикша, видя, что к нужному месту они уже подъехали, а клиент всё сидит, уставившись в одну точку. Как будто окаменел.

— Деньги в доме, — ответил Кноссо очнувшись. — Никуда не уходи. Поедем в храм Наказующей.

— Не поеду я туда! — рикша испуганно схватился за амулет. — Дурное место, господин наварх. Не губите.

— Драхму дам, — небрежно бросил Кноссо. — Будешь ждать, пока я помолюсь, а потом назад отвезешь.

— Конечно, господин! — просиял возница. — К храму Наказующей! Мигом домчу!

Кноссо постучал в ворота, а когда старый слуга-критянин открыл ему, быстрой поступью вошел в дом. Визжащий комок, который оказался сворой его детей, облепил господина наварха, и он начал старательно доставать из него по очереди то какого-нибудь сына, то дочь, целуя свежие румяные щечки. В этом доме не бедствовали, и щечки его отпрыски наели всем на зависть.

— Вернулся, — жена, которая хоронила Кноссо каждый раз, когда он уходил в море, смотрела на него красными от слез глазами.

Ей лет тридцать. Она почти черная от солнца, которое палило ее много лет, и она родила восемь детей, из которых выжило пять. И даже то немыслимое богатство, что свалилось ей на голову, она воспринимала с большой осторожностью, не веря в происходящее до последней секунды.