Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел

— Вы при случае на крышу залезьте, досточтимый отец Алексей, — вступил с игуменом в беседу епископ. — Добро оттуда видно, что громоотвод на своем месте находится, не дерзнув возвыситься над крестами Святыми. Впрочем, заменить его придется — не токмо цепь с мышью от молнии пострадали, но и сам прут.

— Одноразовый оказался, — ловко ввернул понравившийся епископу термин игумен.

— Так, — благодушно подтвердил тот.

— Идет грек, богатства несе-е-ет!!! — раздался над монастырем крик юродивого, который в этот раз показался мне не ехидным, а совсем наоборот.

Глава 15

Иннокентий вполне культурно отщипывал кусочки от вышедшей из тандыра, горячей и ароматной лепешки, не забывая доставать из бороды крошки и отправлять их в рот. В эти сложные времена многие так делают, а пример подает сам игумен. Мы, в отличие от юродивого, зубы покуда не утратили (и Слава Богу!), поэтому лепешки грызли. Мы — это я с Федькой, Василием и Ярославом (эти изменившегося ко мне отношения проявить за короткий промежуток между кражей и занявшей все утро прогулкой епископа по монастырю не успели. Возможно оно имело место, но я ж точно не знаю, а значит «нещитово»), а больше на испытательном полигоне никого и нет, ежели не считать дежурящего неподалеку боевого послушника. С ним я тоже лепешкой поделился.

Время близится к вечеру, настроение великолепное, ноги вновь чувствуют под ногами твердую почву, сундук в моей келье снова наполнен добром, а долг более не давит на плечи. Более того, сам епископ обещал «достойно наградить» меня за громоотвод и тандыр. После того, как с начальством их согласует, конечно — новинки он счел достойными для «презентации» имеющим право принимать решение в масштабах всей Церкви. Гостить у нас Евфимий собрался еще дня три.

— Столько лет знакомы… — вздохнул Ярослав.

— Погань! — Василий высказался более критично.

Не про меня, само собой, и уж тем более не про епископа, а про ворюгу, коим совершенно неожиданно для всех оказался тот самый главный повар Михаил. Ныне он в местном «ШИЗО» сидит, сиречь — в охраняемой землянке, куда обычно определяют сильно проштрафившихся или добровольно возложивших на себя особо строгие пост с аскезой жителей монастыря. В соседних кельях землянки сидят подельники Михаила: один крестьянин из посада и один профессиональный вор, которого этот самый крестьянин у себя укрывал вместе с украденным добром.

Цепочка была проста — Михаилу по должности было положено встречать и провожать телеги с продуктами да отходами, и «режим ЧП» этому делу не помеха: кухня при любом раскладе должна работать. Настоящая дыра в безопасности — внутрь бочек да под мешки никто не заглядывал (за это сняли с должности главного «силовика», а дежурных с восточных ворот, через которые проходили продуктово-мусорные караваны и вовсе выгнали в шею, не забыв отобрать всю казенную «арматуру»), и именно так привозили и увозили ворюгу с добычей.

Ворюга и Михаил «колоться» не захотели и отпирались как могли, но крестьянин такой стойкостью не обладал, поэтому выложил все как на духу и показал закопанные в своем сарае свертки с добром. Детективные таланты епископа здесь совсем не при чем: просто наш юродивый видел, как Михаил лично закрывает крышкой бочку, в которую «упаковался» одетый в черные шмотки человек. Видел он и как вор позапрошлой ночью прокрадывался в «мой» жилой комплекс, и даже указал епископу конкретное чердачное окошко, через которое вор залез собственно на чердак и там дождался удобного момента, чтобы обнести одного шибко богатого грека.

Батюшка игумен изо всех сил старается не обижаться на Иннокентия и винит себя: ежели не рассказал ему юродивый об увиденном, стало быть не считает достойным. Сиречь — грешен наш Настоятель, как есть грешен. Я бы на его месте настолько категоричным не был, потому что искать мотивы в поступках шизофреника дело неблагодарное. Тем не менее, юродивому я очень благодарен. Не приглашал его сюда, кстати, он сам пришел, как это всегда и бывает.

Но это все случилось уже после обеда, а до него мы посмотрели на руины кузни. Наковальня, в отличие от крыши, удар стихии в целом выдержала, но покрылась трещинами и частично оплавилась. Непригодна более к работе, придется выписывать новую, но это вообще не моя проблема. Меня больше интересовали последствия.

Осмотрев кузню, Евфимий рассказал нам всем известную притчу о фарисее и мытаре из Евангелия от Луки.

— Молитва фарисея была полна гордыни и осуждения других: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или даже как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть всего, что приобретаю».

— Мытарь же, напротив, стоял вдали и не смел даже поднять глаза к небу, а бил себя в грудь и молился: «Боже! будь милостив ко мне, грешнику!».

— И сказал Господь: «Говорю вам: этот, снизойдя в дом свой оправданным более, нежели тот; ибо всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий себя возвышен будет».

Кузнец Федор, послушав притчу, зарыдал как дитя и бросился мне в ноги, отчаянно прося прощения. Я с таким столкнулся впервые, и приятного для себя в таком поведении ничего не нашел.

— Не вижу вины в тебе, батюшка Федор, — опустившись на корточки, я попытался поднять здоровяка. — Прошу тебя, встань.

— Нет долга никакого, — сквозь слезы и мольбы вымолвил он. — Прости меня, Гелий, за алчность да гордыню мою! Светлый ты человек, добрый, а я — червь грешный!

— Помоги ему, Владыко! — растерявшись, попросил я инициатора покаяния устранить последствия.

Евфимий помог — подойдя к кузнецу, он с неожиданной силой поднял того на ноги, обнял и принялся что-то шептать на ухо. Присутствующие от такой душеспасительной сцены роняли радостные слезы, молились и крестились. Раскаялся грешник, а значит одной спасенной душой в мире стало больше — это ли не повод для радости великой?

Я, признаться, в какой-то момент даже заподозрил, что за кражами стоит именно кузнец. Схема-то отличная, «обносим» грека, а потом ставим его на бабки. Двойная выгода получается. Немного стыдно — Федор-то хороший, добрый человек, ибо такое раскаяние изобразить способен только очень хороший актер, коим кузнец ну вообще никак не является. Ладно, чего уж теперь.

Но долг я ему все равно отдал, буквально с полчасика назад, когда мне вернули добро, преступников отправили в землянку дожидаться конвоя, а епископ с игуменом, батюшкой келарем, благочинным Юрием и другими важными монастырскими шишками удалился разговаривать без лишних ушей.

Федор в это время сидел там же — на руинах кузницы. Увидев меня с несущим оговоренное добро тезкой (моим помощником), он вновь начал плакать и изо всех сил отказываться, однако я был неумолим:

— Договорились мы, Федор. Прошу тебя, прими оплату. Честно ты работу сделал, громоотвод тобой выкованный жизнь мне и другим добрым людям спас — разнесла бы молния крышу дома нашего, пожар бы случился, люди бы погибли. Доброе дело ты сделал, как ни крути, и это, — указал на шмотки. — Цена за спасенные жизни никчемная. Не хочешь себе брать, монастырю передай. Прошу, помоги мне слово мое сдержать.

Короче — уговорил, и кузнец действительно передал всё монастырю, заодно добавив всё нажитое за годы кузнечной карьеры. Уволился, завтра с утречка в пешее паломничество по монастырям Руси отправляется, грех «фарисейства» отмаливать. Печально на самом деле, кадр-то толковый, но Церковь без кузнеца да наковальни новой нас не оставит.

— И чего дурачку не хватало? — вырвал меня из мыслей о прошлом вздох Ярослава.

— Неужто так сильно голоден был? — наполненным скорбью по заблудшим агнцам голосом вторил ему юродивый. — Неужто душа так изнывала, что пришлось красть у тех, кто и сам ничего не имеет? У людей Божьих взял. У тех, кто за него же, окаянного, Богу молится. Не чашу украл, не свечку. Молитву ихнюю украл. Сам у себя Благодать украл. Жаль его, сердешного. Не абы что в залог за побрякушки бренные, а Царствие свое Небесное принес.