Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел
В занятные времена меня все-таки закинуло.
* * *Странности в моем русском языке списываются на иностранность, а странности в греческом — его здесь знают игумен и батюшка келарь, они меня в первые дни жизни здесь на него «проверяли» — я объяснил епископу так же, как и тогда монастырским шишкам:
— Не ведаю сего, Владыко. Его высокопреподобие предположил, что из-за нападения на нас в пути. По голове меня сильно ударили тогда…
Вслед за переводом «стрелок» отводим глаза, замолкаем и изображаем на лице скорбь, призванную передать то, что я «не смог» сказать словами: горечь потери отца и других спутников.
— Помолюсь за отца твоего, — пообещал Евфимий.
— Благодарю, Владыко, — отвесил я поклон.
В этот раз, для разнообразия, постарался сделать это правильно.
Дело было в пути с Заутренней. Слабый дождик сменился совсем уж мелкой водяной взвесью, сквозь растерявшие силу тучки пробивались утренние солнечные лучики, а шли мы не по вытоптанной до земли, а потому превращающейся в непогоду в сплошную грязь тропинке, а по выложенному из досок настилу. Давно к прибытию важного гостя готовились, вот и расстарались.
Игумен, у которого немножко греется земля под ногами (а еще геморрой и больные зубы), несколько взбодрился — епископ его обоснование моей странности принял. По крайней мере, сделал вид. Точного маршрута у нашей колонны, откуда с огромным сожалением на лицах удалились все, кому нужно работать, нет — просто идем за Его Преосвященством, который желает осмотреть монастырь. Тот факт, что он дозволил мне идти рядом с собою, вызывает у местных очевидную зависть, которая, судя по «вдохновленным» рожам, активно борется с мыслями о случившемся этой ночью. Может и по праву грек интереса епископского удостоился?
— Грек идет, богатства несет! — донеслось справа и сверху.
Повернувшись, мы увидели стоящего на крыше «моего» жилого здания Иннокентия.
— Слыхал, что Иннокентий у вас нонче живет, — не удивился Евфимий. — «Богатства несешь», стало быть, — вполне добродушно улыбнулся мне. — И много тех богатств?
— Немного было, Владыко, — честно признался я. — А теперь и вовсе не осталось ничего.
— Ой ли? — не поверил епископ.
— Одежда добрая, — признал я. — Но «богатством» ее не назовешь.
— Пустой котел громко звенит, да толку нет с него! — выдал еще одну фразу юродивый, с удивительной ловкостью в пару прыжков добрался до громоотвода и неслышно для нас постучал по нему рукой. — Полнехонький побулькивает тихо, да каши полон!
Улыбка епископа стала шире. Повернувшись к игумену, он спросил, указав на громоотвод:
— А это чего?
Я бы очень хотел поставить его повыше, но на остатках здравомыслия постарался сделать так, чтобы он был ниже самого низко расположенного креста. Вроде получилось.
— Поделка грекова, Владыко, — засуетился Алексей. — Уберем, негоже над монастырем окромя креста ничему возвышаться.
— Чего это, Гелий? — переадресовал мне вопрос епископ.
Я тем временем начал проникаться к юродивому симпатией. Он же очевидно мне помогает!
— Громоотвод, Владыко, — ответил я. — Прут железный, к нему цепь приделана. Молния в железо бить любит больше, нежели в дерево али землю, прут ее притягивает, и всю силу ее через себя да по цепи в землю уводит. Сегодняшней ночью…
— Две молнии было, рассказали, — прервал меня епископ. — Одна, получается, в кузню…
— Глупый петух насест потерял! — ехидно вставил Иннокентий.
— Хм… — задумчиво покосился на него Евфимий, но отвлекаться не стал. — А другая, стало быть, в «отвод» твой.
— Так, Владыко, — подтвердил я.
— Идемте-ка поглядим, — решил он и решительно сошел своими сапожками с ведущей ко входу дощатой тропы, пошлепав по грязи за здание.
Вора бы поймать, Владыко — долг-то так и так отдать придется, даже если кузнец решит, что более он ему не нужен. Нельзя в долг брать и не возвращать. В этой ситуации суда надо мною не будет, но люди-то вокруг не слепы и не глухи, а значит должны видеть и слышать, что слово свое я держу невзирая на внешние обстоятельства.
Пока мы шли, я успел заметить на лице игумена недовольство. Не мной, собой — поторопился с «уберем». Завернув за угол, мы прошлись вдоль стены и остановились у закопанного в землю конца цепи. Конструкция примитивная, создана по принципу «лучше, чем ничего», но благодаря этому подтверждение эффективности было видно невооруженным взглядом. Земля около цепи слегка просела и лишилась травы. Здесь меня запоздало тряхнуло от страха: при плохом (а хорошим то, что перед нами, назвать язык не повернется) заземлении возникает «шаговое напряжение», которое может убить нафиг находящегося поблизости. Хорошо, что этого не случилось — место здесь никому особо не нужное, а по ночам так тем более.
Второе яркое свидетельство — звенья самой цепи частично сплавились между собой, а частично разлетелись по округе раскаленными кусочками железа. Вон в стене дырочки, и в стене соседнего здания такие же есть. Хорошо, что они каменные, а еще ливень шел, иначе мог бы и пожар случиться. И вдвойне хорошо, что «поражающие элементы» не нашли цели из бренной плоти.
Удивительно, что цепь не порвалась, вместо этого сплавившись у земли в потерявшее всякое подобие формы железную как бы проволоку.
— Хм… — наклонился над «заземлением» епископ и даже не поленился поворошить сапогом опаленный и залитый дождем неровный круг.
Сапог копнул, и мы узрели обгоревший труп здоровенной крысы.
— Хм… — прокомментировал это Евфимий, потрогал и осмотрел цепь, взялся за нее двумя руками и без усилий переломил «проволоку» пополам после чего признался. — Сломал я поделку твою, Гелий.
— Молния сломала, Владыко, — с глубоким поклоном (потому что он без пяти минут передо мной извинился на максимально доступном при нашей разнице в ранге уровне) поправил я. — Плохой это громоотвод был, самый простенький, и от этого одноразовый.
— Как говоришь? — заинтересовался Евфимий. — «Одноразовый»?
— Так, Владыко, — подтвердил я.
— Добро́, — одобрил он термин. — А ну-ка, Евгений, — повернулся к монаху из своей свиты. — Подержи лесенку, с блажным потолкую, ежели он меня ответом удостоит.
Так как епископ никого не приглашал, мы остались на земле, смотреть как пожилой церковный иерарх лезет на крышу, дает юродивому поцеловать свою руку — даже шизофреник перед таким человеком трепет испытывает — и вместе с Иннокентием трогает прут громоотвода.
Трогали прут они долго. Слов слышно не было, лиц с этого ракурса не видать, но я счел это хорошим знаком: Евфимий громоотводом определенно заинтересовался, а еще по неведомой мне причине (или их комплексу, что более вероятно) отчего-то питает ко мне очевидное расположение. Уж не знаю, кто и чего ему успел рассказать за короткое время между его прибытием и Заутреней, но факт остается фактом: даже Его Высокопреподобие такого внимания не удостоился, и от этого теперь стоит и пырится на меня, стараясь не хмурить бровей и не кривить рожи. А я что? Я стою и молчу, потому что не по рангу мне самому к уважаемым людям обращаться.
Епископ спустился минут через пятнадцать, и за это время никто из нас не проронил ни слова. Такой тишины в монастыре я вообще не помню — всегда кто-то где-то хоть тихонько да неразборчиво, но треплется.
Спустившись, Евфимий с благодарным кивком принял из рук помощника намоченную в ближайшей бочке тряпицу, вытер руки и благодушно решил:
— Идемте теперь на кузню поглядим. Досточтимый отец Алексей, — обратился к игумену. — Покажете дорогу?
— Да, Владыко, — коротко, но уважительно поклонился тот и повел нас к руинам кузницы.
— Ступай рядышком с Владыкой, он тебя покуда не отпускал, — прошептал мне батюшка келарь, легонько подтолкнув в спину. — Любит тебя юродивый, уж не знаю за что. Великая это для нас удача, Гелий, — добавил совсем уж тихо, но я услышал.
Укрепился Николай в правильности своего решения доверить мне немного поработать на благо монастыря. Теперь, даже если по итогам «инспекции» игумен слетит с должности (не обязательно вниз, может и на повышение пойти на самом деле — вон, рожа светлеет на глазах, тож душевный подъем ощущает), келарь имеет все шансы свою должность сохранить в силу своего умения пользоваться полезными кадрами.
