Мир сошел с ума - Greko
— Жизнь за границей недешева, да? — спросил я не без ехидства. — И столько вокруг соблазнов. Так, наверное, хочется обедать в «Maxim’s» в более недемократичной обстановке?
— Что вы себе позволяете⁈ — взвился Троцкий. Он взглянул на меня с разочарованным видом, как клошар, получивший вместо монеты совет поискать ночлежку. — А, я понял… Вы из породы прожженных дельцов, которым палец в рот не клади! Удавитесь за копейку!
Как же мне захотелось в этот момент заехать ему в морду! Или подкараулить в темной подворотне и свернуть цыплячью шею! Но кто я такой, чтобы столь грубо вмешиваться в ход истории? Россия взорвется с ним или без него, и где взять критерий, чтобы рассудить: если вычеркнуть из истории Троцкого, не будет ли только хуже?
— Опасайтесь ледорубов, Бронштейн! — процедил я, бросил на стол двухфранковую монету (2) и, не дожидаясь заказанного кофе, двинулся на выход из этого приюта губителей России, чувствуя, как кровь продолжает кипеть в жилах.
Я уже занес руку, чтобы толкнуть дверь, но — словно черт в меня вселился — развернулся на пятках и вернулся к столу. Не успел Троцкий даже пикнуть, как я от души врезал ему в челюсть.
— Полиция! Вызывайте полицию!
Он, сидя на полу, ревел, как школьник после первой порки, и показывал всему залу выбитый зуб. Социалисты поддержали его недовольным гулом, но желающих мне отомстить не нашлось. С души воротило от этой публики.
— Что, ниспровергатель основ, как прикипело, вспомнил о ненавистных держимордах и сатрапах? — демонически захохотал я, чувствуя, как с души свалился камень. Кровь хоперских казаков, взывавшая к отмщению, немного успокоилась.
— Это возмутительно! Outrageusement! — не грассируя, а откровенно картавя, завопил плюгавый мужичок в потрепанном пиджачке, только-только зашедший в «Клозери де-Лила».
Я смерил его фирменным взглядом исподлобья, как бы намекая, что в такой ситуации лучше заткнуться. И тут же вздрогнул. Ленин⁈ Владимир Ильич⁈ Мои кулаки непроизвольно сжались.
— Как, товарищ Ульянов⁈ И вы⁈
— Что — я?
— И вы защищаете эту политическую проститутку⁈
Будущий вождь мирового пролетариата недоверчиво на меня посмотрел, но, что-то для себя решив, зашелся мелким смехом.
— Конечно, товарищ Троцкий позволяет себе непозволительные шатания, недаром я обозвал его Иудушкой. Но зачем же так радикально? Впрочем, поступили вы вполне по-пролетарски. От души — я понимаю. Вы же твердо стоите на нашей, большевистской платформе?
— Какой из него пролетарий, Старик? — обиженно прошепелявил Бронштейн, поднимаясь с пола. — Ты разве не видишь, что перед нами махровый черносотенец? Хотя о чем это я? Ты всегда был и останешься профессиональным эксплуататором всякой отсталости в рабочем движении.
— Товарищ! — развернулся ко мне пока не Ленин, но Старик. — А дайте-ка ему еще раз в морду. Будет знать, как бегать по Европе со своим примиренчеством! (3)
— С удовольствием!
Троцкий побледнел и бойко скрылся за барной стойкой.
— Сейчас ажаны вам объяснят границы допустимого в политических дискуссиях! Ой!
Он пискнул, потому что я, перегнувшись через натертую столешницу стойки, попытался ухватить его за лацкан сюртучишки. Не вышло. Он ловко уклонился, отскочив назад, а через мгновение мне помешали появившиеся стражи порядка в черных пелеринах. Пошептавшись с хозяином, они решительно указали мне на выход.
— Я потерпевший! — возопил Троцкий.
— Ни краски стыда! — прокомментировал Ульянов.
Ажан поманил пальцем Иудушку, предлагая следовать за собой.
(1) «Ротонда» превратилась в более приличное место лишь после Великой войны, когда на смену папаши Либиону пришли новые владельцы. К ней присоединили кафе «Парнас» и помещение парфюмерной лавки — в итоге, возникли бар, ресторан и танцевальный зал, появились зеркала на стенах, перегородка из богемского стекла и кожаные кресла, то самое знаковое место, которое воспели И. Эренбург и Э. Хемингуэй.
(2) Для понимания: приличный обед в монпарнасском ресторане «Бати» стоил два с половиной франка, в кофе-молочной мадам Ледюк в два раза дешевле. В общем, два франка за рюмку коньяка и кофе — это очень много.
(3) В 1911–1912 гг. Л. Д. Троцкий носился с идеей примирить фракции РСДРП, что вызвало конфликт с В. И. Лениным, назвавшим его потуги «тушинскими метаниями».
Глава 7
Бас Шаляпина и много абсента
Кто сказал, что деньги зло? О, нет! Они есть универсальная отмычка от множества неприятностей, включая двери камеры предварительного заключения. По крайней мере, в Париже — точно. «Наполеончик», золотая двадцатифранковая монета, избавила меня от необходимости провести ночь в кутузке. Подумаешь, подрались два эмигранта! Ну захотелось состоятельному господину, проживающему не в дешевых номерах, а в самой «Лютеции», пересчитать зубы подозрительному еврейчику из Вены — с кем не бывает?
— Заходите еще! — добродушно попрощался со мной довольный жизнью главный квартальный ажан.
— Уж лучше вы к нам! — улыбнулся я.
Кто же знал, что наша новая встреча состоится так скоро.
Я вышел наружу.
Вокруг все тонуло в непроглядной тьме, а редкие масляные — не газовые и, тем более, не электрические! — фонари играли скорее роль маяков для заплутавших кораблей в человечьем обличье. Красивые бульвары Монпарнаса с домами из тесаного камня теплого оттенка, изразцами, изящными коваными решетками балконов куда-то исчезли. Я словно очутился в ином Париже — в полусельской местности, крепко пахнувшей конским навозом и дымком от сгоревших сосновых чурок. Собственно большая часть модного квартала только-только начала избавляться от своего прошлого: все, что простиралось ниже Люксембургского сада долгие годы оставалось прибежищем столичных извозчиков, а ныне, когда развернулось большое строительство, — каменщиков, штукатуров, маляров и поденных рабочих.
Куда мне идти?
Где-то за спиной прогудел паровоз. Я логично предположил, что там находится Монпарнасский вокзал, а значит, мне есть смысл двигаться, оставляя его позади. Хоть какой-то ориентир. Глядишь, как-нибудь выберусь в более цивилизованные края.
Или наоборот?
Куда умнее как раз добраться до вокзала, коль направление понятно. А там всяко найдутся извозчики.
Я решительно развернулся и совсем не решительно, а осторожно двинулся в нужную сторону, полагаясь больше на слух, чем на глаза — света было экстремально мало, зато хватало препятствий в виде
