Мир сошел с ума (СИ) - Greko

Я толкнул дверь и оказался в скромном заведении — никакой бронзы, хрустальных люстр, бодрой живой музыки и сверкающего зеркалами бара. Ему соответствовала и публика — весьма невеликого, судя по костюмам, достатка литературная братия, шумная, яростно спорящая, эпатажная и потребляющая галлоны абсента, анисовой водки и пикон-кюрасао по двадцать сантимов за порцию, и еще более скромные русские эмигранты, сидевшие тихо над шахматами или ведущие неторопливую беседу над чашкой давно остывшего кофе. Родная речь звучала из всех углов, когда возникали паузы в экспрессивных спорах французов. Зато здесь было тепло — огромная печь дышала жаром.

Заказал рюмку коньяка и чашку кофе и, не раздеваясь, плюхнулся на свободный стул у столика возле стойки.

— Вы позволите? — поинтересовался, когда уселся, у сидевшего в одиночестве мужчины в пенсне и с густой непокорной темно-каштановой шевелюрой. Мефистофельская бородка, орлиный нос и мощный лоб, создающий иллюзию зачатков рогов, довершали его образ. Было в нем что-то демоническое и что-то неуловимо знакомое, но узнаванию мешала густая перхоть, усыпавшая плечи и рукава потертого сюртука — она отвлекала.

— С кем имею честь?… Троцкий. Вы не похожи на бедствующего эмигранта. Из Америки? — произнес он приятным мелодичным голосом без малейшего акцента, нисколько не возмущенный моей бестактностью.

Троцкий? Лейба Бронштейн? Демон революции? Я так растерялся, что схватил поставленную на стол хозяином рюмку коньяка и осушил ее одним махом. Щелкнул пальцами, давая понять, что не против повторить.

— Базиль Найнс. Из Калифорнии, — хрипло выдавил из себя.

«Демон» рассмеялся, довольный своей отгадкой.

— Как поживает Калифорния? Как там профсоюзы? Боевые парни, не то что в России. Но ничего, я чувствую, я ощущаю всеми фибрами души, как русский пролетариат снова пробуждается от спячки. Мы накануне больших потрясений…

— Вас угостить кофе? — прервал я его поток политинформации. Выслушивать сентенции о «боевых парнях» из ИРМ у меня не было никакого желания. У меня и так все бурлило внутри от одного взгляда на эту сволочь, но я старался держать себя в руках.

— Вы очень любезны, товарищ Найнс. Или вас следует называть «мистер»?

Что-что, а в проницательности ему не откажешь. Хотя… Не нужно быть теоретиком марксизма и автором теории перманентной революции, чтобы сообразить: вряд ли бедствует человек в пальто с меховым воротником и без заплат.

— Если вы состоятельны и сочувствуете пролетарскому движению, вы могли бы не ограничиться угощением, а ссудить мне некоторую сумму на издание газеты «Правда». Я, знаете ли, выпускаю ее в Вене… Но денег не хватает. Регулярности нет. Еще эмигрантские склоки, они очень мешают…

Этот пройдоха ковал железо, не отходя от барной стойки. Он из породы людей, которые считают, что за спрос денег не берут? Испугался, что сейчас набегут конкуренты?

— Кто все эти люди? — не удостоив его ответом, кивнул я на русских в зале. Они явно чувствовали себя завсегдатаями в заведении в самом конце Бульмиша и в самом начале бульвара Монпарнас.

Троцкий догадался, о ком я спрашивал, но решил выступить этаким гидом в расчете на мою щедрость.

— Те, кто ведут себя как папуасы из Новой Гвинеи и отплясывают свои дикарские танцы, — это поэты, и первый среди них — Поль Фор, объявленный «королем поэтов». Вы бы видели, что здесь творится по вторникам, когда проводятся литературные собрания! Наши же земляки — сплошь социал-демократы радикального крыла, называющие себя большевиками. Недаром окрестный квартал прозвали «большевистской слободой». Раскольники. Я не одобряю их местечковый сепаратизм, — скривился он и с нажимом произнес. — Так что насчет небольшого вспомоществования для свободной революционной прессы?

— Жизнь за границей недешева, да? — спросил я не без ехидства. — И столько вокруг соблазнов. Так, наверное, хочется обедать в «Maxim’s» в более недемократичной обстановке?

— Что вы себе позволяете⁈ — взвился Троцкий. Он взглянул на меня с разочарованным видом, как клошар, получивший вместо монеты совет поискать ночлежку. — А, я понял… Вы из породы прожженных дельцов, которым палец в рот не клади! Удавитесь за копейку!

Как же мне захотелось в этот момент заехать ему в морду! Или подкараулить в темной подворотне и свернуть цыплячью шею! Но кто я такой, чтобы столь грубо вмешиваться в ход истории? Россия взорвется с ним или без него, и где взять критерий, чтобы рассудить: если вычеркнуть из истории Троцкого, не будет ли только хуже?

— Опасайтесь ледорубов, Бронштейн! — процедил я, бросил на стол двухфранковую монету (2) и, не дожидаясь заказанного кофе, двинулся на выход из этого приюта губителей России, чувствуя, как кровь продолжает кипеть в жилах.

Я уже занес руку, чтобы толкнуть дверь, но — словно черт в меня вселился — развернулся на пятках и вернулся к столу. Не успел Троцкий даже пикнуть, как я от души врезал ему в челюсть.

— Полиция! Вызывайте полицию!

Он, сидя на полу, ревел, как школьник после первой порки, и показывал всему залу выбитый зуб. Социалисты поддержали его недовольным гулом, но желающих мне отомстить не нашлось. С души воротило от этой публики.

— Что, ниспровергатель основ, как прикипело, вспомнил о ненавистных держимордах и сатрапах? — демонически захохотал я, чувствуя, как с души свалился камень. Кровь хоперских казаков, взывавшая к отмщению, немного успокоилась.

— Это возмутительно! Outrageusement! — не грассируя, а откровенно картавя, завопил плюгавый мужичок в потрепанном пиджачке, только-только зашедший в «Клозери де-Лила».

Я смерил его фирменным взглядом исподлобья, как бы намекая, что в такой ситуации лучше заткнуться. И тут же вздрогнул. Ленин⁈ Владимир Ильич⁈ Мои кулаки непроизвольно сжались.

— Как, товарищ Ульянов⁈ И вы⁈

— Что — я?

— И вы защищаете эту политическую проститутку⁈

Будущий вождь мирового пролетариата недоверчиво на меня посмотрел, но, что-то для себя решив, зашелся мелким смехом.

— Конечно, товарищ Троцкий позволяет себе непозволительные шатания, недаром я обозвал его Иудушкой. Но зачем же так радикально? Впрочем, поступили вы вполне по-пролетарски. От души — я понимаю. Вы же твердо стоите на нашей, большевистской платформе?

— Какой из него пролетарий, Старик? — обиженно прошепелявил Бронштейн, поднимаясь с пола. — Ты разве не видишь, что перед нами махровый черносотенец? Хотя о чем это я? Ты всегда был и останешься профессиональным эксплуататором всякой отсталости в рабочем движении.

— Товарищ! — развернулся ко мне пока не Ленин, но Старик. — А дайте-ка ему еще раз в морду. Будет знать, как бегать по Европе со своим примиренчеством! (3)

— С удовольствием!

Троцкий побледнел и бойко скрылся за барной стойкой.

— Сейчас ажаны вам объяснят границы допустимого в политических дискуссиях! Ой!

Он пискнул, потому что я, перегнувшись через натертую столешницу стойки, попытался ухватить его за лацкан сюртучишки. Не вышло. Он ловко уклонился, отскочив назад, а через мгновение мне помешали появившиеся стражи порядка в черных пелеринах. Пошептавшись с хозяином, они решительно указали мне на выход.

— Я потерпевший! — возопил Троцкий.

— Ни краски стыда! — прокомментировал Ульянов.

Ажан поманил пальцем Иудушку, предлагая следовать за собой.

(1) «Ротонда» превратилась в более приличное место лишь после Великой войны, когда на смену папаши Либиону пришли новые владельцы. К ней присоединили кафе «Парнас» и помещение парфюмерной лавки — в итоге, возникли бар, ресторан и танцевальный зал, появились зеркала на стенах, перегородка из богемского стекла и кожаные кресла, то самое знаковое место, которое воспели И. Эренбург и Э. Хемингуэй.

(2) Для понимания: приличный обед в монпарнасском ресторане «Бати» стоил два с половиной франка, в кофе-молочной мадам Ледюк в два раза дешевле. В общем, два франка за рюмку коньяка и кофе — это очень много.