Катали мы ваше солнце - Евгений Юрьевич Лукин
– Вручили… – рёк он напевно и выпил. Развёл усы, огладил бородушку. – Велит мне та грамота снять с кормления участок Завида Хотеныча… И пока не покорится, припасов ему не поставлять…
– Так неужто не снимешь?
– Ну почему же… – невозмутимо пророкотал князюшка. – Сниму-у… – Тут он бросил на Люта Незнамыча исполненный грозного лукавства взор. – Только не его участок, а твой. Твой, розмысл! На второй день у людишек животы подведёт – они тебя самого съедят… сольцой не посыпая… А порушь-ка мне, боярин, лебедь белую!
Блуд Чадович взмахнул ножом и, раскроив птицу, поднёс с поклоном на блюде наиболее лакомый кус.
– Неужто и царя не страшишься? – пролепетал ужаснувшийся розмысл. – Прознает ведь…
Вместо ответа Столпосвят взял неспешно в обе руки лебяжью ножку, поднёс было ко рту, как вдруг, опечалившись, вернул на блюдо. Воловий глаз князюшки внезапно налился слезой.
– Царь-то наш батюшка… – молвил князь, в расстройстве отодвигая тарель. – Помер болезный… Вот уж месяц тому, как помер…
– Как?!
– Греческая хворь прикинулась, – утирая глаз согнутым пальчиком, с грустью пояснил Столпосвят. – Кондратий[97] называется…
– А сразу-то почему ж не огласили?
Вздохнул князюшка.
– Да вишь, брат мой окаянный Всеволок смуты испужался… Молил-молил меня никому не сказывать, да и другим запретил. Да только, видать, правды-то не утаишь…
Скорбная и в то же время очумелая тишина постигла горницу. И в тишине этой скрипнула, спела тихонько дверь. На пороге, поджав губки, стояла стройная, как веретёнце, боярышня – заплаканная и сердитая. Окинув беглым взглядом розмысла и дядюшку со Столпосвятом, уставилась исподлобья на грека. Тот не понял – вскинул брови, покатал туда-сюда чёрные маслины глаз, неуверенно цокнул языком…
– Крути, боярин, свадебку, – с отвращением проговорила Шалава Непутятична. – Зарок дала: кого первого сейчас увижу – за того и пойду…
Глава 17. Время смутное
– Так что двум котам в одном мешке не улежаться… – мудро подытожил Ухмыл и надхлебнул стаканчик.
Кудыка хмыкнул и посмотрел на Чернаву. Та сидела, подперев чисто отмытую щёку, и сердито слушала степенный мужской разговор, время от времени придирчиво оглядывая свою новую обитель. Так уж вышло, что после недавней подземной смуты всех попятливых да окарачливых скоренько переобули из сапог в лапти. В число разжалованных попал и робкий сотник Нажир Бранятич – тот самый, кому принадлежало раньше это жильё. Конечно, по сравнению с тесной дырой, где поселили поначалу Кудыку с Чернавой, – хоромы. Две сухие просторные клети, стены обтянуты чистой холстиной, а теперь даже вон и коврик греческий на полу, выменянный всего за дюжину идольцев… А всё ж не Навьи Кущи…
Чернава вздохнула.
– Под котами-то кого разумеешь? – спросила она Ухмыла. – Розмыслов наших или Столпосвята со Всеволоком?
– Да что тех, что других… – небрежно ответствовал тот и примолвил со вздохом: – А всё бабы. Всё они…
– Бабы-то тут при чём? – обиделся Кудыка, но, думается, всё-таки не за баб обиделся – за мужиков.
Что ж мы, в самом-то деле, без женского полу сами и склоки учинить не сможем?
С лесоповала бывший древорез вернулся малость осунувшийся, с незнакомым начальственным блеском в глазах.
– Ну как… – сказал Ухмыл. – Всё с чего началось-то? Перенега со Звениславой сцепились – колом не разворотишь! Наша-то, вишь, с раскладки, из грязи да в князи, а та и впрямь княжна, Всеволоку двоюродной сестрицей приходится… Да и муженёк её Родислав Бутыч сам из бояр… Бела кость…
– Ишь ты! – подивился Кудыка. – Как же это он в розмыслы-то угодил?
– Да запросто! А ты думал, розмыслы сплошь работяги? Вот Коромысл, к примеру… Слыхал о таком? Тот и вовсе из княжьего роду происходил. А смекалист был, сказывают! Не чета нынешним – снасти новые придумывал… Кое-что так в его честь и назвали… – Ухмыл приостановился и подплеснул в стаканы винца. – Ну вот… – продолжил он, покачивая берестяной посудинкой. – И давай, стало быть, это бабьё мужей подбивать: Завида, значит, Хотеныча с Родиславом Бутычем… С тех самых пор распря у них и идёт… Хотя, по правде молвить, у нас в преисподней теплынские участки и раньше со сволочанскими не ладили…
– И кто, мыслишь, верх возьмёт? – с тревогой спросила Чернава.
– Где? Здесь или наверху?
– Да провались он, этот верх! – вспылила Чернава. – Не наверху, чай, живём-то!
– А вот это ты зря… – заметил Ухмыл. – Тут, вишь, такой узел завязался, что и не распустишь. Ежели Завид Хотеныч не удержится, то и Столпосвяту, считай, опалы не миновать. То есть вотчины своей теплынской лишится… Да и наоборот: сгонят Столпосвята – тут уже Завиду Хотенычу беда придёт. Так что ты, Чернава, не горячись… Нам без греков да без князюшки одним эту кашу не расхлебать нипочём. А тут ещё царь-батюшка помер, слыхали?
– Вчера, чётным вечером, – изронил Кудыка, гордый, видать, своей осведомлённостью. – Двойной-то день, сказывают, лишь перед концом света бывает. Ну а старичок, ясно, пужливый – узрел второе солнышко да и сковырнулся… А всё сволочане, сошку иху да об камушек!
Мужики вздохнули и выпили, кстати, за упокой старенького царя-батюшки, не ной его косточка в сырой земле.
Чернава чуть не плюнула с досады, на них глядючи.
– Вашими бы языками да лапти плести! – бросила она. – О деле, чай, спросила! Удержится Завид Хотеныч в розмыслах или нет?
– Ещё как! – надменно рёк Ухмыл. – Этот мосол не для их сусал. Кощея так просто не проглотишь, поперхнёшься Кощеем-то…
– Кем? – обомлев, переспросил Кудыка.
Ухмыл смутился:
– Да это мы так, вишь, промеж собой Завида Хотеныча шутейно кличем… Костлявый потому что… Не слыхал разве?
Кудыка вспомнил лениво поднимающегося с варяжских щегольских санок тугомордого отрока в крытой малиновым сукном шубейке – и, тряхнув головой, поспешно погасил свой стаканчик, не ждя Ухмыла. Собираясь с мыслями, закусил солёным огурчиком.
– А вот у нас в слободке врали, будто теплынские берегини под каким-то Кощеем ходят… – запинаясь, промолвил он. – Неужто розмысл, а?
Ухмыл подумал.
– Да всяко может быть… – как-то нехотя отозвался он. – Завид Хотеныч – муж пронзительный…
Тут в дверь стукнули властной рукой, и Чернава метнулась открывать. Отперев, попятилась. На пороге, весь увешанный оберегами и с посохом в деснице, высился суровый волхв, в котором погорелица, ахнув, признала синеглазого красавца-древореза, когда-то ею отвергнутого и брошенного связанным в землянке.
– Никак Докука? – тоже присмотревшись, ошарашенно молвил её супруг. – Что это ты, брат, кудесником вырядился? Да полно те за косяком-то стоять! Садись, угощайся…
– Пьянствуете, бражники? – глуховато, зловеще вопросил преображённый Докука.
Приблизился к столу, сел и, подумав, набурлил себе полный стакан. Не на капище, чай… Все свои.
Осушил единым духом до берестяного
