Левиафан - Хелен-Роуз Эндрюс
* * *
В раскинувшемся передо мной пейзаже было нечто странное. Я смотрел на пастбище, расположенное на северо-западной окраине нашей фермы. Остальные земли, также принадлежавшие отцу, были отданы арендаторам, но на этих лугах паслись овцы, которых мы разводили сами. Мои глаза увидели неладное прежде, чем ум осознал случившееся. Я окидывал взглядом пространство, отмечая мерзлую рыжевато-бурую почву и длинные тени от деревьев, скупо освещенных зимним солнцем, которое угрюмо взошло пару часов назад, пока я ехал по дороге, и которое сегодня уже не поднимется выше. Натянув поводья, я придержал Бена и стал внимательнее вглядываться поверх живой изгороди в открытое поле.
Был конец декабря. Обычно в это время отец уже запускал барана в отару. А значит, сейчас должен быть самый разгар брачных игр: беготня по полю, блеяние, совокупление животных — древний как мир танец, священный и грубый одновременно. Я почти ожидал увидеть отца, спускающегося с холма, который отделял дом от пастбища, в сопровождении своего верного Гуппи — огромного мастифа с отвисшими слюнявыми губами. Вот сейчас отец заметит стоящего возле изгороди сына и радостно всплеснет руками.
Но над пастбищем висела мертвая тишина, не было заметно ни малейшего движения. Легкий ветерок робко шевелил полы моего плаща. Неподалеку раздалось мягкое уханье совы. Странно… поздновато для ночной птицы.
Что же за картина открылась передо мной в тусклом свете зимнего дня? Я напряг зрение, всматриваясь в нечто белое и рыхлое, лежащее на земле в сотне ярдов от меня. Странный холмик, рядом еще один, еще и еще. Повсюду, куда хватало глаз, я видел эти бугры, словно на наше поле рухнуло целое полчище ангелов. Не в силах пошелохнуться, я наблюдал, как крупная сова сорвалась с дерева неподалеку от меня, спланировала на один из этих белых холмиков и, погрузив в него острые когти, принялась разрывать мертвую плоть своим хищным клювом. Зрелище ужасающее и завораживающее одновременно.
«Я стал братом шакалам и другом сов»[5].
Тряхнув головой, я постарался отогнать непрошеный образ. Привязав коня к живой изгороди, перепрыгнул через небольшую канавку, отделявшую пастбище от дороги, и двинулся в глубь поля. Я должен был рассмотреть вблизи разбросанные повсюду туши.
Первая овца, к которой я направился, издали могла показаться спящей. Она полулежала, подогнув передние ноги. Я подошел к ней сзади, но когда обошел и взглянул на морду животного, увидел полуоткрытый рот и вывалившийся на сторону черный распухший язык. На месте глаз зияли кровавые провалы — совы и канюки уже начали свое пиршество. Однако погибла овца совсем недавно. Сутки назад, а может, и того меньше.
Я пошел дальше. Второй овце повезло меньше: ослабев, она завалилась на бок, открыв хищникам мягкий живот. Овца была еще жива, когда ей вспороли брюхо, несчастное животное пыталось уползти от своих мучителей, тонкие кишки тянулись за ней по мерзлой земле, словно розовые ленты. Мне приходилось видеть, как такое происходит с людьми на поле боя: смерть еще не пришла за раненым, но птицы уже расклевывают его вывалившиеся наружу внутренности. Я отвернулся, в ушах нарастал рев битвы и дикие крики солдат, налетавших друг на друга и разрывавших живые тела, как хищная птица — мертвечину.
Я шел по полю, считая павших овец. Добравшись до дальнего края пастбища, я сбился со счета. Только здесь, на его северной стороне, погибло не меньше семидесяти животных. На трупах не было следов нападения, никаких травм, кроме ран, нанесенных уже после смерти. Вероятно, овцы погибли от какой-то болезни. Но я никогда не видел, чтобы болезнь убивала так быстро, и даже никогда не слышал о таком. Казалось, еще накануне овцы были здоровы, они выглядели ухоженными и сытыми — как всегда выглядела скотина на ферме отца, — а сегодня пастбище усеяно трупами.
Мысль о родителе заставила меня прибавить шагу. Я двинулся назад по неровно скошенной траве, стараясь идти по своим же следам. Надо поскорее сообщить отцу о несчастье, если, конечно, он еще не знает об этом.
Вернувшись к тому месту, где остался Бен, я отвязал его и подумал было сесть верхом, но конь все еще прихрамывал. До дома оставалось около полумили, и я, пожалев своего верного друга, зашагал по дороге, ведя его в поводу.
Дорога была ровной и гладкой, колеса немногочисленных телег и экипажей не разбивали ее, поскольку она не вела ни к какому населенному пункту, но заканчивалась возле нашего поместья. Отец значительно расширил его после женитьбы на моей матери, чей прах покоился на деревенском кладбище к западу от фермы. Увы, матушка покинула этот мир прежде, чем ее образ запечатлелся в моей детской памяти.
По пути я никого не встретил, а вскоре впереди показалась знакомая крыша. Наш дом, отделенный от пастбищ высокой живой изгородью и садом, где росли яблони и сливы, стоял на некотором расстоянии от дороги. Бен, похоже, предпочитал шагать по твердому грунту, и мне пришлось буквально силой тащить его по каменистой тропе, ведущей к воротам. Судя по всему, наше прибытие осталось незамеченным, потому что никто не распахнул дверь и не выбежал мне навстречу. Я не стал отводить Бена в стойло, но пустил в загон возле конюшни, решив посмотреть, насколько серьезно он повредил ногу, позже.
Я дважды постучал. Ответа не последовало, но в глубине дома раздался отрывистый собачий лай. После третьего удара дверь отворилась, в проеме появилась голова в небрежно надетом чепце, из-под которого выбивались пряди льняных волос. На меня смотрели огромные голубые глаза на бледном, как утреннее небо, лице. Тело, скрытое за массивным дубовым косяком, больше походило на тело ребенка — тоненькое, как тростник, лишенное каких-либо признаков женственности, обычно свойственных расцветающей шестнадцатилетней девушке.
— Эстер! — Не успел я произнести имя сестры, как ее лицо болезненно сморщилось и она, раскинув руки, бросилась в мои объятия, заливаясь слезами, как младенец.
Реакция Эстер потрясла меня. Да, она всегда была эмоциональна, но это было чересчур даже для нее.
— Все хорошо. Я вернулся, — поглаживая ее по
