ХТОНЬ. История одной общаги - Евгений ЧеширКо
Вторые, конечно же, обычно встречаются реже, и меня всегда интересовал этот вопрос – куда со временем уходит из взрослых вся детская беззаботность и непосредственность? В какой момент эти душевные качества сменяются морщинами на переносице и перманентно недовольно опущенным уголком рта?
– Вот когда у тебя будут дети, тогда и узнаешь. Наверное, – ответила Аля на мои вопросы, на этот раз заданные вслух.
– А мне кажется, что дело не в детях, а в самих людях. Если они изначально душные, то на всю жизнь такими и останутся.
– О, любимая пластинка про то, что люди не меняются, – хмыкнула она.
– Хочешь поспорить?
– А что мне спорить? Любой, кто повторяет эту мантру, тут же замолкает, если задать ему всего один вопрос.
– Какой?
– Очень простой: «А ты тоже никогда не меняешься?».
Аля оказалась права. Я тоже замолчал, но только лишь для того, чтобы обдумать ответ. Она же покосилась на меня и показала язык.
– Вот тебе и все споры. Некоторые люди очень любят рассказывать о том, как они развиваются, как идут к своим целям, какие изменения происходят с ними на этом пути… Часами могут вещать. А как речь заходит о ком-нибудь, кто вычудил какую-нибудь глупость, так сразу – люди не меняются. О других всегда проще рассуждать, чем о себе, правда? Р-р-раз – и поставил диагноз.
– Нет, подожди, – меня задела ее уверенность в своей правоте, – мы же говорим о глобальном изменении. Вот, к примеру, живет себе человек на свете и не любит… ну, не знаю… почтальонов.
– Почему почтальонов? – рассмеялась Аля.
– Потому что… Потому что они ему никогда не приносили хороших писем, а только извещения о штрафах и налоговые квитанции.
– Хорошо, пусть так. И что?
– И то, что он всю жизнь этих почтальонов ненавидел. Вот прям лютой ненавистью.
– А сколько ему лет? – перебила меня Аля.
– Допустим, пятьдесят три.
– Хорошо. Человек пятьдесят три года ненавидит почтальонов. С самого детства.
– Нет, не с самого детства.
– А с какого возраста?
– С двадцати одного года, – терпеливо ответил я.
– Ага. Тридцать два года ненавидит. И что дальше?
– Может такой человек взять и внезапно полюбить почтальонов?
– Может, – кивнула она и схватила меня за руку, – пойдем кофе купим? Мой любимый латте и твой такой себе капучино.
Аля обладала удивительной способностью менять тему разговора максимально грубо, но при этом так, что почему-то на нее невозможно было за это разозлиться.
– Я, вообще-то, не договорил.
– Ты все же хочешь убедить меня в том, что люди не меняются?
– Да не хочу я тебя ни в чем убеждать, просто…
– Тогда не делай этого, – улыбнулась она. – Единственное, что не меняется в нашем мире, так это твое пятно на рубашке.
– Где?
Я наклонил голову и тут же получил легкий щелчок по носу.
– И еще твоя доверчивость, – засмеялась Аля и вприпрыжку побежала к кофейному киоску, выкрикивая на бегу: «Кто последний, тот почтальон».
Компания из трех мамочек с колясками, стоявших неподалеку, неодобрительно покосилась на Алю. Я специально прошел рядом с ними, чтобы услышать их разговор.
– Кобыла здоровая, а ведет себя, как дите малое, – вздохнула одна из них.
– Ага, – кивнула другая, – детей же нет, наверное, энергию некуда девать.
Третья решила ничего не добавлять к сказанному, ограничившись лишь осуждающим взглядом в спину Али.
Может быть, Аля и права. Сомневаюсь, что эти мамочки, самой старшей из которых было от силы лет двадцать восемь, никогда не дурачились и не веселились, даже если это веселье выглядело глупым и непонятным для окружающих. Впрочем, мнение этой троицы меня интересовало сейчас меньше всего. Да и все эти философские разговоры тоже были лишними.
Я подошел к Але, когда она уже сделала заказ и теперь в нетерпении пританцовывала у прилавка.
– Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? – процитировала она детский стишок и даже попыталась изобразить его главного героя, ссутулившись, нахмурив брови и смешно переваливаясь с ноги на ногу. – Ты кофе с корицей будешь?
– Нет, – ответил я и засмеялся.
– Что? – не поняла она причину моего смеха.
– Ты спросила про корицу, и я вспомнил одну смешную историю, которую мне Мишаня недавно рассказал.
– Сосед твой?
– Да, из двести шестой.
– Мишаня… – хмыкнула она. – А можно я иногда буду называть тебя Филипком? Можно, можно?
Аля, как ребенок, схватила меня за руку и запрыгала на месте, заглядывая в глаза.
– А можно вместо корицы в латте добавить немножко мышьяка для вкуса? – обратился я к продавцу.
– Мышьяк, к сожалению, закончился, – быстро сориентировался тот. – К нам часто приходят семейные пары.
– О-о-о, знаменитая мужская солидарность, – цокнула языком Аля. – Ну и ладно. Так что там за история?
Понятия не имею, кому пришло в голову называть сорокалетнего бородатого мужика Мишаней, но он отзывался на это имя и, судя по всему, даже не испытывал дискомфорта, когда к нему так обращались люди значительно младше него по возрасту. Мишаня жил в двести шестой комнате – у самой лестницы, напротив комнаты Романовых.
Когда-то у него была своя квартира, но он ее съел. Конечно же, в переносном смысле этого слова, хотя, лишь раз взглянув на этого двухметрового громилу с челюстями шириной в микроволновку, очень легко можно представить, как он, проснувшись утром, отрывает от стены ванной кафельную плитку и, откусив кусок, начинает с удовольствием ее пережевывать. Затем вытирает рот и руки куском обоев, которые потом с таким же наслаждением проглатывает, как армянский лаваш. На самом деле все было гораздо прозаичнее. Мишаня всю жизнь работал токарем и, по его рассказам, был хорошим мастером и неплохо зарабатывал. Однажды рукав его спецовки намотало на вал станка и перемололо правую кисть в фарш. Конечно же, ни о какой работе токарем больше не могло быть и речи. Мишаня уволился, но не сломался, как это часто бывает в таких случаях, а принялся искать новую работу. Но его желания было недостаточно – однорукому человеку предлагали
