ХТОНЬ. История одной общаги - Евгений ЧеширКо
Когда я только переехал в общежитие и на кухне впервые услышал звук работающего холодильного оборудования, доносящийся из магазина снизу, я подумал, что в смежных комнатах, наверное, живут или глухие, или сумасшедшие люди. Но, как оказалось, человек может привыкнуть ко всему. Житель двести десятой комнаты, примыкающей к душевой, говорил, что его этот звук совершенно не беспокоит. Впрочем, его душевное равновесие объяснялось просто – он очень крепко спал. Казалось бы, можно порадоваться за здорового человека, умеющего здорово спать, но его соседям было не до радости, потому что помимо звука холодильников им приходилось слушать еще и воистину адский храп жильца из комнаты двести десять. В моем жилище его, конечно, слышно не было, но однажды я заметил, что и так неровные половицы на полу в коридоре сильнее всего были вздыблены как раз у двери его комнаты. Одно из двух – это было связано либо с тем, что он крайне неохотно сбрасывался на ремонт, либо с тем, что половицы вздыбились под действием разрушающей силы ударной звуковой волны. Вторая версия всегда казалась мне более правдоподобной.
Кстати, именно тогда у меня появилась эта дурацкая привычка – давать прозвища своим соседям. Храпуна я за глаза называл Говардом, потому что звуки, издаваемые им по ночам, больше походили на бульканье пузырей воздуха, поднимающихся на поверхность воды. Не иначе, он держал в своей комнате Ктулху. По иронии судьбы Говард утонул прошлой весной на рыбалке, провалившись под лед. Тогда эта история меня потрясла и в то же время смутила. Я поймал себя на мысли о том, что переживаю из-за гибели чужого для меня человека больше, чем когда-то переживал из-за смерти родного деда. Эта мысль показалась мне тогда какой-то кощунственной и даже несправедливой, поэтому я даже съездил на выходных в деревню. Я сидел на скамейке у могилы, смотрел на фотографию деда на памятнике и думал о том, какой же я лицемер.
Я редко приезжал к деду. Даже когда он был уже совсем старым, я придумывал множество отговорок, чтобы провести выходные в городе, а не ехать в деревню, хотя до нее отсюда около шестидесяти километров – сорок минут езды. Я мог бы выезжать утром, а вечером возвращаться в город, но я не ехал, у меня якобы не было времени, хотя я мог целый день валяться на диване, пялясь в телефон, или просто спать. Только после известия о смерти я понял, что у меня было полно времени. Его не было у деда. Но я врал, что его нет у меня, а дед молчал о том, что оно заканчивается у него. А затем я сидел у его могилы и горевал о том, что его смерть оказалась для моего восприятия не такой трагичной, как хотелось бы. Что это, если не лицемерие?
Говарда похоронили на городском кладбище, а его комната до сих пор пустует. По слухам, родственники, узнав, сколько стоит этот объект недвижимости, посчитали эту сумму оскорбительно малой и взвинтили цену чуть ли не в два раза – чтобы всем хватило. Какой-то риелтор приходил пару раз с клиентами, но осмотр заканчивался очень быстро. Люди окидывали взглядом комнату, узнавали стоимость этого прекрасного жилища, кивали и уходили. Подозреваю, что риелтор просто запугивал своих клиентов страшной и дорогой комнатой – если не купите ту, которую я вам предлагал вчера, то придется покупать эту. Я слышал, что иногда они так поступают.
Из воспоминаний о мертвых меня вытащил Лужицкий. Какой же он все-таки отвратительный человек – ничего святого.
– Ноги таким отрывать нужно! – рявкнул он за спиной.
Я решил, что с меня хватит. Не буду играть с ним в его идиотские игры, а прямо сейчас повернусь и скажу ему, чтобы заткнулся уже наконец. Плевать, что будет дальше, – надоел уже, в самом деле.
План был отчаянный и дерзкий, но мне удалось выполнить только первую его часть – я повернулся и даже раскрыл рот, чтобы выпустить злобную речь в лицо Геббельсу, но в этот момент произошло событие, объяснить которое проще всего смогли бы последователи буддизма или индуизма, потому что не иначе как законом кармы его не назовешь. Как только я обернулся, с потолка на голову Лужицкого обрушился кусок штукатурки размером с тарелку. Стукнув его по макушке, он разлетелся по столу полусотней белых кусочков. Геббельс коротко выматерился и схватился за голову. В этот же момент дверь кухни распахнулась и на пороге возникла его супруга с огромным тюрбаном на голове, свернутым из полотенца.
– Здрасти, Елизавета Петровна, – широко улыбнулся я, чтобы хоть как-то замаскировать еле сдерживаемый смех.
– Здравствуй… Филипп, – растерянно промямлила она, глядя на своего мужа. – А… что случилось?
– Сам в шоке, – пожал я плечами и направился к двери. – Берегите голову, Александр Иванович.
Стоит ли говорить о том, с каким настроением я вышел из кухни? Геббельс получил по тыкве, а я даже не тронул его пальцем. Говорят, что человеку немного нужно для счастья, и, кажется, это чистая правда.
Несмотря на выходной, в парке было совсем немного народа, хотя дождь уже давно закончился. Наш парк – это лес, в котором еще в советское время прорубили несколько просек, положили на них асфальт и поставили скамейки. Конечно, за время своего существования парк претерпел множество изменений – асфальт сменился красивой плиткой, главная аллея превратилась в широкую прогулочную территорию с аттракционами и кафешками. По ней в обе стороны ездил маленький паровозик, катавший скрывающих свой восторг взрослых и их менее сдержанных отпрысков; за паровозом катилась карета, запряженная двумя лошадьми, которую часто арендовали молодожены; неспешно ковыляла старая пони, всю свою жизнь возившая на себе детей, а в самом центре парка, на площадке, к которой сходились все аллеи, конечно же, была установлена сцена, на которой местные артисты самодеятельности устраивали песнопения и пляски по любому поводу. Особенно они старались на концертах в день города и перед выборами. В общем, обычная картина для любого провинциального городка.
Мне всегда нравилось наблюдать за взрослыми, которые приходили в парк со своими детьми. Все
