Как жить богом - Михаил Востриков

— Я не уполномочен обсуждать эти вопвосы, — говорит главврач сухо и мстительно добавляет, — С Вами.

Это производит должное впечатление. Товарищ генерал-лейтенант снова пукает — смачно, от души, и тогда главврач поднимается, извлекает из стеклянного аптечного ящика тюбик активированного угля и протягивает его через стол.

— Всячески Вам векомендую, — говорит он поощряюще.

Сюжет 10. Сэнсей

СЦЕНА 10/1

Декабрь.

Санкт-Петербург.

Распечатка для ФСБ у Роберта вчерне готова:

«Его зовут Стэн Аркадьевич Агрэ. Стэн, это 'Сталин-Энгельс». У него был когда-то ещё и старший брат, которого звали Марлен, это «Маркс и Ленин». А вот откуда взялась у него такая экзотическая фамилия мне выяснить пока не удаётся. Знающие люди объясняют, что «агрэ» на санскрите значит «первый» или даже «наивысший», по-грузински это — «вот», а на иврите «агра» означает «налоги». Вот и все, то есть, ничего.

Я согласился сейчас писать о нем не потому, что боюсь вас. Не надо преувеличивать. И уж конечно не потому, что хочу помочь вам. Я начинаю эти записки потому, что кажется понимаю теперь окончательно: после меня в мире не останется ничего, кроме этих записок'.

СЦЕНА 10/2

Странно…

Есть история, как он оживил человека — девяностолетнего старца, который тихо угасал на руках рыдающей родни, а очухавшись, вдруг возопил:

— Дядя Стэн! Это же я, Щуренок! Вы меня на коленке подкидывали, помните?

Вообще подозрительно много историй про людей, которые старше его возрастом или такие же немолодые, но помнят его с детства именно таким, каков он сейчас. Я сам присутствовал при подобном случае, когда он привел свою жену Татьяну Олеговну к какому-то великому целителю, а тот его увидев возопил:

— Сынуля! Ты что, меня не узнаешь? Я же Лешка-Колошка!

Из его слов получалось, что они оба лет пятьдесят назад сидели в одной камере или что-то в этаком же роде. Странная какая-то история, если учитывать, что он никогда и ни по какому поводу не сидел и что по словам целителя «совсем за эти годы не переменился». Это за пятьдесят-то лет? Правда, целителю этому грош цена. Ничем он Татьяне Олеговне не помог.

СЦЕНА 10/3

Он называет…

О его прошлом вообще мало что известно. Сам он никогда ничего о себе не рассказывает. И никогда ни о чем не вспоминает. Когда я однажды спросил его напрямик, рискуя нарваться на высокомерное его неудовольствие, он ответил мне неожиданно спокойно и даже с каким-то удивлением:

— Но мне и в самом деле нечего рассказать о своем прошлом. Там нет ничего, кроме многочисленных проб и ошибок. Мне не нравится все это вспоминать. Удачные пробы давно уже сделались моим настоящим, а о неудачных я рассказывать не хочу, стыдно. Достаточно того, что я не повторяю ошибок.

Это неправда! Он ПОВТОРЯЕТ ошибки. Он совсем не Господь Бог. Он даже не гений. Он интерпретатор. Вот его собственные слова:

— Поймите, я не творец. Я всего лишь интерпретатор. Я ничего не создаю, все уже создано без меня и до меня. Я — лишь НАЗЫВАЮ…

СЦЕНА 10/4

Статистика

По утрам он читает газеты. Читает жадно. Пыхтит. Покряхтывает. Вдруг начинает остервенело ковырять в носу. Елозит локтями по расстеленным полосам, мнет их безжалостно, а потом принимается бездумно разглаживать сухими своими белыми ладонями. Щелкает ножницами. Вырезает заметки. Или таблицы. Или куски текстов. Совершенно невозможно понять, что именно его интересует. Всё. Но прежде всего статистика. Самая разнообразная.

«Удельный вес военных расходов в ВНП США».

«Текучесть кадров: причины и предупреждение».

«О проблеме рождаемости и демографическом неведении».

«Интеллект ученых Кембриджа»: Поколение 2000 года'.

«Продуктивные районы океана».

СЦЕНА 10/5

Память

Вырезки распихиваются по папкам, тесемочки завязываются, разрезанные и помятые листы швыряются в корзину. Не могу вспомнить ни одного случая, чтобы он хоть как-нибудь воспользовался всеми этими сведениями. Он никакой не эрудит, памяти у него совсем нет. Или он ею ленится пользоваться.

Его память это я. Для того меня и держат, дабы помнил все, что вдруг и зачем-то понадобилось. Только нечасто возникает во мне такая нужда. Обычно же меня используют не как банк данных, а как самую обыкновенную записную книжку.

«Когда я должен встретиться с этим кретином из „Дейли Ньюс“?»

«Я хочу видеть Маришу, свяжитесь с ней и назначьте на среду, на пятнадцать тире шестнадцать»

«Мы забыли ответить Институту прикладной астрономии? Забыли. Очень мило. Набросайте текст с вежливым отказом, я подпишу»

С тем же успехом он мог бы завести себе перекидной календарь. Это обошлось бы ему гораздо дешевле. Но тут я полагаю все дело в том, что помыкать перекидным календарем неинтересно, да пожалуй и вовсе невозможно.

Кроме газет и журналов он не читает ничего. Он давно уже и глубоко погрузился в тот возраст, когда беллетристику не читают совсем и вообще читают мало, а если уж читают, то литературу «фактическую» — словари, энциклопедии, исторические опусы или самые неожиданные учебники.

СЦЕНА 10/6

Жена

Живёт он один. Вот уже четыре года. У него есть жена Татьяна Олеговна сильно больная женщина. Но вот уже четыре года как она переселилась в специальную клинику и видимо навсегда. Он ездит к ней по понедельникам и вернувшись, каждый раз черный и злобный как дракон, шипит мне:

«Всё! Больше туда не поеду. И напоминать мне не смейте! Всё!»

Я ничего толком не знаю об ее болезнях. Знаю, что у нее рак. Почему её не смог вылечить наш Богдан, я не знаю. Вырезали, вроде бы, благополучно («как в мешочке вынули»). Знаю, что она с тех пор ждала возвращения этого рака. Дождалась, перенесла вторую операцию, тоже вроде бы благополучную. Наверное, ждет его и сейчас, если она сейчас вообще чего-нибудь ждет.

Я помню ее молодой и прекрасной. Я был влюблен в нее по уши, как и все мы, вся наша бригада Драбантов. Гарцевали мы вокруг нее, словно лейб-гусары, через всю комнату, толпой, бросались — огоньку поднести к сигаретке, остроумием блеснуть, выпендриться друг перед другом в меру своих возможностей, а потом, когда она уходила из комнаты, очумело глазеть друг на друга: что это с нами, ребята, Господи?

На наших глазах она превратилась в сухую крючконосую ведьму с длинной белесой щетиной на подбородке. Оставались только ореховые глаза и бархатный ее голос, но и этого было достаточно для нашего