СФСР - Алексей Небоходов

Он приблизился к ней медленно, будто желая подчеркнуть собственную власть и безнаказанность, и начал осторожно, почти заботливо касаться её плеч, шеи, волос. Эти прикосновения были такими нежными, что казались совершенно чужими здесь, на фоне грязных досок и жёстких цепей. Его дыхание участилось, наполняя воздух отвратительной смесью возбуждения и жестокости.

Женщина не сопротивлялась – она не могла сопротивляться. Её руки и ноги были прикованы, но хуже всего – она была связана изнутри, парализована осознанием беспомощности и неизбежности происходящего. Мужчина дышал ей в лицо, и в его взгляде уже не было ничего человеческого – только животное желание, грубое и примитивное, заслонившее собой всё, что когда—то было разумом и совестью.

Толпа вокруг смотрела с интересом, не с отвращением и не с протестом, а именно с интересом, с болезненным любопытством, будто перед ними разворачивалась захватывающая сцена театрального спектакля. Мужчина медленно наклонился к женщине, шепча что—то бессвязное, бессмысленное, оскорбительно—ласковое, и его пальцы, прежде грубые и холодные, сейчас казались почти нежными, трепетными, но эта нежность была лишь ширмой, маской, скрывающей настоящую, ужасную сущность того, что должно было произойти.

Женщина вздрогнула, словно проснувшись на мгновение, словно осознав, что сейчас произойдёт, но тут же снова замерла, опустив голову, и волосы снова скрыли её лицо. Толпа притихла ещё больше, замерев в напряжённом ожидании.

Он медленно, не торопясь, прижался к ней ближе, тело его дрожало, будто от внутреннего напряжения, которое он больше не мог сдерживать. Его дыхание сбилось окончательно, превратившись в тихое, прерывистое сопение, напоминающее звуки животного, пойманного в силки и потерявшего всякий контроль над собой.

И вот, в этой страшной тишине, в которой не было слышно ничего, кроме его дыхания, он вошёл в неё.

С этого момента всё вокруг словно растворилось в дымке. Толпа перестала существовать, исчезли доски, площадь, город. Остались только двое людей, объединённых страшным актом унижения, насилия, бессмысленного и мерзкого единения, в котором не было ни любви, ни страсти, только отвратительное и циничное пользование беззащитностью другого человека.

Женщина не издала ни звука, лишь её тело слабо содрогнулось от этого акта насилия и унижения, от последнего, полного и бесповоротного разрушения того, что когда—то было её достоинством и человечностью. Мужчина двигался, тяжело, медленно, механически, будто выполнял рутинную работу, ставшую для него теперь абсолютно естественной.

Он уже не думал ни о том, кем он был раньше – добрым семьянином, внимательным мужем, заботливым отцом, уважаемым коллегой. Сейчас он был никем. Только телом, только движением, только неутолимой жаждой власти над тем, кто не может ему сопротивляться.

Когда всё завершилось, он издевательски погладил её волосы, будто благодаря за участие, и отошёл, тяжело дыша, с лицом, на котором читалась смесь удовлетворения и презрения одновременно.

Толпа, замершая в тишине, взорвалась аплодисментами, свистом и выкриками. Аркадий понял, что этот мир окончательно сошёл с ума. Люди больше не видели границ: они их стёрли, отбросили за ненадобностью.

Стоя здесь и глядя на этот кошмар, Аркадий ясно осознавал, что пропасть между человеком и зверем исчезла, и остаться человеком теперь почти невозможно.

Он оставил площадь за спиной, но выкрики, смех и аплодисменты преследовали его, пытаясь проникнуть в сознание навсегда. Улицы Первопрестольска стали ловушкой, опутавшей город и не дававшей вырваться. Прохожие казались тенями, бесшумно и безразлично скользящими мимо, предпочитая не замечать происходящее.

На углу он остановился, заметив резкое движение в соседнем переулке. Несколько мужчин грубо заталкивали молодых девушек в тёмный фургон без опознавательных знаков. Короткие вскрики тонули в грубом хохоте похитителей.

Один из мужчин захлопнул дверцу и громко, наслаждаясь безнаказанностью, произнёс:

– Расслабьтесь, девчонки! Теперь это не преступление, а гражданский долг.

Его циничный голос резал слух, а последовавший смех наполнил воздух ядовитым облаком жестокости.

Аркадий оглянулся на прохожих. Их лица застыли в равнодушии, глаза смотрели в сторону, будто улицы стали пространством, где страх победил совесть. Аркадий подошёл к стоявшим неподалёку полицейским, указав на переулок и требуя вмешаться. Те равнодушно пожали плечами и отвернулись, продолжая пустой разговор о личном.

– Там похищают девушек! Вы обязаны это остановить! – голос Аркадия дрожал от отчаяния.

Полицейский медленно и без интереса посмотрел на него, презрительно улыбнувшись:

– Успокойтесь, гражданин. Теперь это не похищение, а государственная программа. Мы не можем вмешиваться.

Аркадий отшатнулся, чувствуя, как гнев и беспомощность смешиваются внутри в невыносимое отчаяние. Он ясно осознал, что город стал западнёй, где больше нет защиты, где закон заменили грубая сила и жестокость, оправданные новой нормой.

Он пошёл дальше по улицам, всё больше напоминавшим декорации сюрреалистичного спектакля. Женщин хватали прямо на остановках, у магазинов и кафе, тащили силой в автомобили, а прохожие ускоряли шаг, опускали глаза и делали вид, что их это не касается.

Вернувшись домой, Ладогин почувствовал полную опустошённость, будто из него вынули последние остатки сил. Он рухнул на диван, не снимая верхней одежды, и механически включил телевизор. Экран мигнул, и диктор вечерних новостей с вымученной улыбкой сообщил о полной и успешной реализации новой социальной политики.

На экране мелькали кадры: счастливые женщины у пунктов чипизации, улыбающиеся чиновники, одобрительные комментарии прохожих. Этот спектакль был отвратителен именно своей нарочитой нормальностью и оттого казался невыносимым.

Политик смотрел на экран и чувствовал, как внутри поднимается мучительное осознание собственной вины. Он был частью системы, винтиком жестокой машины, запущенной властью, и теперь она безжалостно перемалывала всё живое.

Мысли путались, но постепенно проявлялась одна, беспощадная в своей ясности: он не может и не имеет права оставаться в стороне. Бессилие постепенно сменялось тяжёлым чувством ответственности за то, что когда—то он не возразил, не остановил, не выступил против этой реальности.

Аркадий осознал, что больше нельзя прятаться от правды, нельзя оправдывать свою слабость. Внутри него рождалась непривычная, но сильная и отчаянная решимость бороться, несмотря на опасность, страх и кажущуюся безнадёжность.

Он лёг на кровать, чувствуя тяжёлую усталость, но сознание оставалось ясным: назад пути нет. Ладогин не знал, что именно нужно делать, но точно понимал, что будет идти до конца.

Закрыв глаза, он попытался уснуть, но сон не приходил. Вместо этого в сознании проносились сцены сегодняшнего дня: доски позора, униженные женщины, циничные улыбки коллег и жестокие лица похитителей. Сердце билось тяжело и гулко, с каждым ударом укрепляя его решимость сопротивляться, не прятаться и не отступать.

С этой ясной и твёрдой мыслью он, наконец, погрузился в беспокойный сон, понимая, что его жизнь навсегда разделилась на «до» и «после». И прежнее «до» уже никогда не вернётся. Аркадию предстоял новый