СФСР - Алексей Небоходов
Это пугало сильнее всего: он видел такое в обычных людях, с которыми ещё вчера можно было посмеяться и выпить чашку кофе, а сегодня они смотрели на происходящее как на развлечение, спектакль, в котором уже не были просто зрителями – они стали участниками.
Что с ними случилось за одну ночь? Что заставило их потерять границы дозволенного, отказаться от морали, человечности и простой жалости? Почему Белозёров легко и с готовностью принял новые правила, словно давно их ждал? Почему другие не остановили его, не осудили, а наоборот, смотрели с интересом и завистью?
Аркадий с ужасом понял, что изменения назревали давно, зрели глубоко под слоем приличий и условностей. Люди ждали повода отбросить маски, разрешения быть такими, какими хотели всегда. Просто вчера они боялись закона, общества, мнения других, а сегодня бояться стало нечего – им дали свободу. Свободу делать то, что всегда хотелось, брать желаемое, не считаясь ни с кем и ни с чем.
Эта мысль была страшнее всего увиденного. Если люди всегда были такими, а цивилизованность – лишь тонкой оболочкой, то что останется теперь? Что останется от него самого? Сможет ли он сохранить себя, свои принципы и взгляды? Или постепенно начнёт оправдывать происходящее, привыкать и примет это как должное?
От этих мыслей ему стало холодно, словно он стоял у открытого окна зимой, хотя воздух был душным. Он знал, что ответа не будет, пока не придётся выбирать. Аркадий боялся этого момента больше всего, боялся не найти сил сказать «нет», боялся оказаться слабее новой реальности, требующей его подчинения и принятия.
Он думал о Белозёрове, который теперь выглядел не человеком, а существом, бесстыдно пожирающим чужие жизни и достоинство. Аркадий понимал, что таких, как Николай, станет больше. Возможно, очень скоро именно такие, как он сам, окажутся чужими и ненужными элементами нового общества, не терпящего слабых и сострадающих.
Ладогин закрыл глаза, почувствовав, как волна бессилия и отвращения смешалась внутри в болезненный клубок отчаяния. Мир уже изменился, и перемены были необратимы. Он понимал, что должен как—то существовать в новом мире, но не знал, как это сделать. Сможет ли он сопротивляться, сохранить себя, остаться человеком?
Этот вопрос повис тяжёлым грузом. Аркадий открыл глаза и посмотрел на серое, безучастное небо, словно ища хоть малейшее утешение или намёк на ответ. Но небо оставалось равнодушным, будто давно знало обо всём и приняло это как неизбежность, как новую норму.
Политик вышел из ведомства и направился к центральной площади, надеясь там прийти в себя. Но с каждым шагом воздух становился гуще и тяжелее, будто пространство сжималось, давя на плечи и сердце.
Подойдя к площади, он услышал непривычный шум и увидел толпу. В центре площади стояла грубая деревянная конструкция, резко контрастирующая с величественными фасадами зданий вокруг. К ней были прикованы цепями за запястья и щиколотки три женщины. Молодые и беззащитные, они понуро опустили головы, а спутанные волосы скрывали лица, отнимая последние остатки их достоинства.
Одежда женщин была порвана и испачкана так, словно каждое пятно впитало их боль и унижение.
Перед деревянной конструкцией стояла небольшая трибуна, с которой мужчины монотонно зачитывали списки «преступлений» женщин. Голоса их звучали сухо и бесстрастно, будто перечислялись бухгалтерские отчёты.
– Отказ от чипизации, – объявил очередной выступающий, выдержав паузу и глядя в толпу. Люди гудели, выкрикивали что—то одобрительное. Мужчина продолжал с холодной интонацией:
– Отсутствие детей в установленном законом возрасте, – он снова замолчал, позволив толпе осмыслить сказанное, и добавил с едва скрытой ухмылкой: – Фактически – саботаж государственной политики.
Толпа отозвалась гневным шумом. Аркадий остановился на краю площади, чувствуя, как к горлу подступает горький комок, а сердце сжимается от осознания происходящего. Он не мог поверить, что это не кошмарный сон, а новая, ужасающая реальность.
Из толпы выходили обычные горожане и бросали в женщин мусор – скомканные бумажки, пластиковые бутылки, пачки сигарет. Люди выкрикивали оскорбления, выплёскивая накопленную злость и раздражение, будто прикованные женщины были не людьми, а просто объектами для ненависти.
Аркадий смотрел на это с ужасом и отвращением. Он встречал этих людей раньше – в кафе, магазинах, транспорте. Ещё вчера они улыбались ему, уступали дорогу, благодарили за помощь. Сегодня их лица исказила жестокость, как если бы новая реальность смыла с них тонкий слой человечности, обнажив животные эмоции.
Из толпы вышел высокий мужчина с грубыми чертами лица и уверенно приблизился к одной из женщин. Толпа притихла, ожидая очередного эпизода представления. Мужчина грубо коснулся женщины, резко задрав лохмотья её одежды, и громко сказал что—то грязное и оскорбительное. Его лицо исказилось улыбкой, похожей на оскал зверя, наслаждающегося беспомощностью жертвы.
Женщина содрогнулась от прикосновения, не поднимая головы и не говоря ни слова. Её тело инстинктивно сжалось от унижения и ужаса. Толпа ответила одобрительным гулом и аплодисментами, словно наблюдая виртуозное выступление уличного артиста.
Аркадий ощутил, как горло окончательно сжалось, воздух стал душным и невыносимым, а сердце болезненно забилось, будто чувства, копившиеся внутри, вот—вот вырвутся наружу. Он неподвижно смотрел на публичное унижение и не понимал, как это могло стать возможным всего за несколько часов. Люди, которых он считал нормальными и цивилизованными, внезапно превратились в жестокую толпу, наслаждающуюся чужой болью.
Глядя на площадь, где разворачивалась сцена нового порядка и морали, он понимал, что это лишь начало. Начало чего—то ещё более страшного и глубокого, от чего невозможно спрятаться. Аркадий чувствовал полное бессилие и отчаяние, понимая, что никогда больше не сможет смотреть на людей как прежде. Теперь каждый человек казался ему загадкой, способной в любой момент страшно измениться.
С каждым выкриком толпы, с каждой брошенной бутылкой, с каждым аплодисментом Аркадий всё яснее осознавал, что прежний мир исчез. Вместо него родился другой – мерзкий и пугающий, в котором он был абсолютно чужим и потерянным.
Толпа застыла, ожидая нового, особенно яркого эпизода, который нельзя было пропустить. Женщина на досках стояла неподвижно, а взгляд её был тусклым и обращённым внутрь себя, точно как всё происходящее уже давно потеряло для неё смысл.
Мужчина, всё тот же, кто только что оскорбительно касался её, теперь вдруг стал вести себя иначе. Его движения приобрели нарочито ласковый, почти заботливый оттенок, и в этом несоответствии было нечто особенно мерзкое. Словно в нём вдруг проснулось нечто забытое и глубоко скрытое, что когда—то, возможно, было любовью или нежностью, а теперь выглядело лишь
