СФСР - Алексей Небоходов
Спустя пятнадцать лет он ушёл, просто исчез – без пресс—конференций, указов и трансляций. Одни утверждали, что он отказался подписывать сомнительный закон, другие говорили, что его тихо и с благодарностью отстранили, словно талантливого актёра, слишком вжившегося в роль. С тех пор он жил в старой сталинке на центральной улице, держал собаку, пил китайский чай и читал бумажные газеты. Он ничего не комментировал и не жаловался. Все знали, что он помнит всё. Именно поэтому к нему шли, потеряв почву под ногами.
Теперь Ветров жил в доме, где каждый второй сосед был «бывшим кем—то». У него не было охраны, помощников и личного водителя. Он пил хороший чай, читал газеты и, по слухам, вечерами выгуливал старого спаниеля, которого называл фамилией бывшего замминистра обороны. Его не трогали, поскольку в СФСР существовало негласное правило: тех, кто видел всё, лучше не трогать вовсе.
Именно Ветров первым протянул руку Аркадию, когда тот, молодой и растерянный, появился в коридорах управления. Семён брал его на закрытые совещания, доверял черновики докладов и искренне советовался. Он по—человечески объяснял, когда молчать, когда кивать, а когда держаться до конца. Тогда еще молодой политик учился у него не по учебникам, а по взгляду, интонациям и паузам.
На первых этапах карьеры Ладогин был для Ветрова чем—то вроде младшего сына – послушного, упорного, склонного к самокопанию, но способного усваивать суть. Именно Ветров настоял на его переводе в центральный аппарат и вытащил его из—под увольнения после бестактного высказывания при министре. Их связывало не просто служебное прошлое – между ними была память и та редкая связь, которую невозможно придумать или заменить регламентом.
Через десять минут Аркадий уже сидел на заднем сиденье служебного автомобиля, сообщив водителю адрес Ветрова. Машина мягко тронулась, вливаясь в поток вечернего движения, текшего по улицам размеренно, словно Первопрестольск никуда не спешил и не собирался принимать решений, оставляя нервозность исключительно своим жителям.
За окном проплывали витрины, рекламные щиты и силуэты прохожих. Ладогин пытался зацепиться взглядом за что—то, чтобы отвлечься, но взгляд неизменно возвращался в пустоту, вновь погружая его в размышления о сегодняшнем дне, отказе Ладе, словах Белозёрова и абсурде, окружавшем его плотным облаком.
Попытки упорядочить мысли были тщетны. Они не складывались в логическую цепь и постоянно сбивались, уводя в сторону. Аркадий не мог сосредоточиться, перебирая одно и то же и не находя выхода из собственного беспокойства. Он пытался представить разговор с Ветровым, подбирал слова, отбрасывал их и снова возвращался к исходной точке, вновь теряя нить. Всё заранее придуманное звучало либо слишком пафосно, либо неубедительно.
Вместо ясности в душе Аркадия нарастала тревога, усиливаясь с каждым новым перекрёстком. Знакомые улицы, прежде вызывавшие лёгкую меланхолию, теперь казались чужими и бессмысленными. Аркадий подумал, что все эти здания, улицы и люди – лишь декорации странного спектакля, поставленного неизвестным режиссёром, чтобы довести участников до полной беспомощности перед его непостижимым замыслом.
В голове крутились бессмысленные фразы, обрывки мыслей и раздражающие отголоски дневных разговоров с коллегами, теперь воспринимаемых им как грубое и намеренное издевательство. Аркадий чувствовал себя единственным трезвым человеком на пьяном празднике, обречённым молча наблюдать за чужим сумасшествием.
Машина приближалась к центру, дома становились выше, фасады – строже, улицы – чище. Именно здесь, в аккуратном и дорогом районе Первопрестольска, жил Семён Ветров, человек с репутацией мудреца и циника, чей взгляд Аркадий считал последним пристанищем здравого смысла. Он понимал, что разговор будет тяжёлым, возможно болезненным, но другого выхода не было.
Ладогин глубоко вздохнул, поправил галстук и снова посмотрел за окно. Сверкающие окна высоток, вечерняя подсветка витрин, ровный шум автомобилей сливались в монотонный поток, уже неспособный его успокоить.
Автомобиль остановился на светофоре, и в салоне повисла тяжёлая тишина. Аркадий попытался мысленно повторить первую фразу, с которой хотел начать разговор, но вместо ясности вновь ощутил раздражение и усталость.
Внезапно ему показалось, что вся его жизнь до сегодняшнего дня была иллюзией, где он – актёр второго плана, играющий чужую роль. Теперь эта иллюзия рушилась, оставляя голый, тревожный, абсурдный мир, в котором нужно было заново учиться жить – без инструкций, без готовых реплик и права на ошибку.
Светофор переключился, машина плавно двинулась дальше, и внутреннее напряжение достигло пика. Встреча с Ветровым теперь была неизбежна, и именно от неё зависело, каким станет завтрашний день и все последующие. От неё зависело, сумеет ли он сохранить себя в новой реальности, или останется на обочине, расплачиваясь за собственное упрямство.
Машина свернула на тихую, ухоженную улицу, где жил Ветров. Аркадий глубоко вдохнул, пытаясь успокоить сердцебиение, чувствуя одновременно тревогу и странное ожидание. Он понимал, что точка невозврата пройдена, впереди – только разговор, который должен был изменить если не всё, то хотя бы что—то в его жизни.
Семён открыл дверь сразу, будто специально ждал его прихода. Он пристально взглянул на старого знакомого и без слов коротким жестом пригласил войти. Войдя, Аркадий почувствовал привычный запах квартиры наставника – смесь дорогого табака и старых книг. Здесь время будто остановилось: те же массивные шкафы, строгие шторы и старинные часы в углу, размеренно отмеряющие секунды тишины.
Окно гостиной выходило на главный проспект Первопрестольска. Вечер уже окончательно вступил в свои права, а улицы заливал тусклый свет фонарей. Внизу автомобили двигались размеренно, спокойно, словно город не замечал вчерашних потрясений.
Аркадий сел в привычное кресло напротив окна. Семён Николаевич разместился напротив, молча предоставляя гостю право начать разговор. В комнате повисла тишина, тяжёлая, но помогающая сосредоточиться. Ладогин попытался начать, но слова упрямо сбивались и путались, отказываясь формулироваться ясно.
Он снова глубоко вдохнул, собираясь с мыслями, и, наконец, заговорил, прямо глядя в глаза собеседнику:
– Семён Николаевич, вчерашний день перевернул всё. Я всю жизнь был уверен в чём—то твёрдом, нерушимом – в понятиях чести, долга, здравого смысла. Теперь всё стало таким хрупким и странным, что я не знаю, что с этим делать. Вы, конечно, знаете о законе. Его объявили официально и торжественно, и это было настолько дико, абсурдно, что я сначала отказывался верить в реальность. Я думал – шутка, ошибка, кошмарный сон.
Аркадий замолчал, перевёл дыхание и заметил, как дрожит его голос, выдавая внутреннее смятение, которое он тщетно пытался скрыть. Он продолжил чуть тише, но не менее эмоционально:
– Сегодня утром я шёл на работу, всё ещё надеясь на адекватную реакцию коллег. Но вместо возмущения
