Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

А это уже было посложнее любой операции.

Глава 15

Глава 15

…в которой вместо прощания с миром Милана получает деревенскую свадьбу, приказной указ и пожизненный диагноз «счастлива»

Прошло не то чтобы много времени, но достаточно, чтобы деревня привыкла к двум вещам: к мылу и к тому, что воевода Добрыня не бессмертен.

Мыло вошло в жизнь тихо, как кот в тёплую избу: сперва все шипели, шугали, называли «чёртовой скользью», а потом начали ругаться, если его нет. Дети научились различать «мыться» и «мочить руки», и теперь к бане выстраивались очереди не хуже, чем к податному столу перед праздниками.

Воевода же сперва лежал, потом сидел, потом ходил, потом пытался сделать вид, что ничего страшного и вообще «порожняк», а Милана, Домна, Пелагея и половина деревни дружно каждый раз загоняли его обратно.

— Вы мне не воевода сейчас, — отрезала Милана, когда он в третий раз попытался незаметно добраться до конюшни. — Вы мне — пациент. А пациенты у меня делятся на два вида: разумные и глупые. Разумные слушаются. Глупые потом лежат.

— Я привык командовать, — мрачно возражал он.

— Привыкай к новому, — невозмутимо отвечала она. — В этой деревне командую я. Бог, конечно, выше, но он занят, а я — рядом.

И он, как ни странно, слушался. Ворчал, лез на стены от безделья, придирался к узорам на полотенцах, но слушался.

* * *

В один из тёплых дней, когда по двору гулял запах свежеиспечённого хлеба, дым из бани тянул голубую нитку, а Пелагея с детьми играла в какую-то свою версию «врачей и больных» (где «больные» орали, а «врач» с серьёзным видом мазал их грязью, изображая целебную мазь), во двор вошёл посыльный.

Не гонец — посыльный. Худой, как струна, с глазами «я всё видел и всё запомнил», с небольшой торбой за плечами и печатью на груди.

— К воеводе, — сказал он, низко кланяясь. — От приказной избы.

Сердце у Миланы неприятно дернулось. Она как раз стояла у корыта, выжимая простыню, и на мгновение пальцы её ослабли так, что вода чихнула ей на сарафан.

«Ну вот, — успела подумать, — добрались. Старые грехи и свежие реформации прилетели одним свитком».

Добрыня вышел неспешно, но Милана видела по тому, как напряглись мышцы на его шее: он ждал не похвал.

Посыльный развернул свиток так торжественно, словно это был указ о конце света.

— По высочайшему… — начал, но Добрыня поднял руку.

— Читай ближе к делу.

Посыльный дёрнул щекой, кашлянул.

— «Доведено до нас, — протянул он, — что в вотчине воеводы Добрыни заведены новые порядки: бани частые, мыло варёное, нужник особый, люди от хворей меньше мрут, но о чистоте своей слишком много размышляют, и высказываются речи иные, чем деды знали…»

Толпа затаила дыхание. Даже куры перестали клевать.

— «Посему… — продолжал посыльный, — велено нам объявить: вдове Милане, известной своей странной мудростью, дозволяется держать баню, варить мыловаренную вещицу и помогать людям при хворях, ежели сему свидетельствуют священник местный и воевода Добрыня. О всяком великом новшестве — писать к нам, дабы рассмотреть. Ежели же от её дел произойдёт смута, мятеж или явная ересь — ответ держать воеводе. Дано, скреплено, прочитано».

Он захлопнул свиток. На минуту во дворе повисло оглушительное молчание. Потом Семён восхищённо выдохнул:

— То есть… если барыня нас вымоет, нас не сожгут?

— Пока, — мрачно уточнила Милана.

Добрыня взял свиток, пробежался глазами, губы его чуть тронула улыбка.

— Ну, лекарка, — сказал он негромко, но так, что все слышали. — Поздравляю. Отныне ты у нас признанная сумасшедшая. С печатью.

— То есть официально? — уточнила она.

— Официально, — кивнул он. — Если что случится — меня первого сдерут.

— А тебе не страшно? — спросила Милана.

Он задумчиво посмотрел сначала на неё, потом на баню, потом на колодец, потом на Пелагею, которая от волнения взялась за руку маленького «больного» и забыла, что он только что «умирал» в игре.

— Страшно, — честно сказал он. — Но я уже привык.

— К чему? — она прищурилась.

Добрыня улыбнулся — редко, но красиво.

— К тому, что с тобой всегда страшно. Но живо.

* * *

После прочтения указа жизнь не остановилась. Напротив — как будто получив бумажное разрешение быть немного людьми, а не только податными единицами, деревня зашевелилась активнее.

— Баарыня, — подошла к Милане Авдотья, — так, стало быть, теперь тебе за баню не прилетит?

— Если ты перестанешь там орать, как будто тебя режут, — отозвалась она, — то не прилетит никому.

— Это я лечусь, — важно сказала Авдотья. — Докладываю: спина уже как у девки.

— Глядя на твоё лицо, верится с трудом, — не удержалась от колкости Милана.

— Лицо — это судьба, — философски махнула рукой Авдотья. — А спина — ремесло.

Знахарки в свою очередь принялись устраивать «учёные собрания». Акулина с дощечкой и углём сидела у стола, старательно выводила: «чеснок от гнили», «лук от простуды», «уголь, когда брюхо шатает» — и украдкой улыбалась всякий раз, когда Милана поправляла:

— Не «брюхо шатает», а «рвето и крутит». Пиши так: «отравление». Звучит красивее, чем «Прасковья опять напекла».

Прасковья при этом старательно училась отличать свежее от несвежего. Иногда заглядывала к Добрыне, приносила ему похлёбку и с виноватым видом спрашивала:

— Ну… не пахнет… мёртвым?

— Пахнет… обычным, — отвечал он, кивая. — Жить можно.

— Значит, и есть можно, — радовалась та.

— В твоём случае это не всегда одно и то же, — шептала ей на ухо Милана.

* * *

А между всем этим бегом, кипением, лечением, сваркой мыла, вырезанием заноз и разборками у колодца происходило странное. Очень тихое, почти невидимое, но мощное, как весенний лёд на реке.

Любовь.

Она не падала, как молния. Не требовала сцен и клятв. Она уже обосновалась, как старый сундук — тяжёлый, надёжный, в углу сердца. И теперь требовала не доказательств, а оформления.

— Маменька, — как-то вечером сказала Пелагея, когда они втроём — она, Милана и Добрыня — сидели у печи: воевода на лавке, полуразвалившись с видом «я почти здоров», Милана напротив, с иглой в руках (штопала ему рубаху, ругаясь