Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

— В смысле? — не поняла та.

— Ну… вы… всё… — девочка покраснела от собственной смелости. — Вы же… как… муж и жена почти. Только без батюшки.

Добрыня кашлянул, чуть не подавившись воздухом.

— Мы… — осторожно сказал он, — ещё не всё… обсудили.

— Я всё обсудила, — возразила Пелагея. — Я хочу, чтобы у меня был отец. Нормальный. Не тот, который был, а живой. И чтобы ты, маменька, не плакала. А если будешь — чтобы кто-то был, чтобы обнимать.

Милана посмотрела на неё так, будто впервые увидела не просто ребёнка, а маленького взрослого.

— А если я буду плакать от счастья, ты выдержишь? — спросила.

— Попробуем, — серьёзно ответила девочка.

— Я тоже… готов… — негромко вставил Добрыня. — Если… ты не против.

— Я против только одной вещи, — сказала Милана. — Чтобы меня забирали и куда-то увозили. В другой век. В другой город. В другой мир.

Она говорила как будто шутя, но в глазах стояла такая серьёзность, что у Пелагеи дрогнули губы.

— Никто тебя… — начал Добрыня.

— Вот именно, — перебила она мягко. — Никто. Потому что если кто-то попробует, я ухвачусь за этот мир зубами. За тебя. За Пелагею. За эту чёртову баню. За мыло. За козу, в конце концов.

— За козу, значит, тоже, — протянул он. — Почётно.

— Коза у нас как совесть, — фыркнула Милана. — Всегда появляется в самый неподходящий момент и делает «бе-е».

Будто в подтверждение, из-за угла явилась та самая коза, посмотрела на их троицу, фыркнула и… полезла жевать край пелёнки, развешенной на верёвке.

— Вот, — развела руками Милана. — Я же говорю: совесть.

Пелагея смеяться, обнимая мать за талию. Добрыня тоже улыбался — тем редким, настоящим своим смехом, в котором не было ни воеводской суровости, ни привычки всё контролировать. Только — человек.

* * *

О том, что свадьба всё-таки случится, деревня узнала раньше, чем сама Милана.

Потому что сначала Добрыня поговорил с батюшкой.

— Отец, — начал он, как на исповеди, — помнишь, ты всё говоришь: «некоторые грехи исправляются браком?»

— Бывает, — вздохнул священник. — А бывает, что браком грех только начинается.

— У меня… — воевода почесал шею, словно под доспехами зачесалось, — не грех. У меня… женщина.

— Знаю, — невозмутимо сказал батюшка. — Она у нас тут одна такая, остальные попроще.

— Я хочу… — Добрыня глубоко вдохнул, — чтобы она… была не просто лекаркой. Чтобы она была… моей женой. Официально. С крестом. Чтобы никто не сказал, что мы… бесчестим друг друга.

Батюшка долго молчал. Потом заявил:

— Я за. Но у меня одно условие.

— Какое? — насторожился воевода.

— Чтобы баню не бросали, — серьёзно сказал батюшка. — А то я уже привык ходить к ней за советом. Без неё сдохнем все, честное слово.

— Не бросим, — пообещал Добрыня.

— Тогда и я не брошу, — кивнул священник. — И венчать вас буду так, чтобы даже приказная изба испугалась притронуться.

Потом Добрыня поговорил со старостой.

— Мы… — сказал он, — с барыней… решили…

— Наконец-то, — перебил староста, даже не дослушав. — Я уж думал, вы оба глухие и слепые.

— Староста! — возмутился воевода.

— А что, — пожал плечами тот. — Мы давненько поняли, а вы всё тянете. Я вам скажу: лучшее лекарство для нашего села — когда вы вместе. Ты — ругаешься, она — ругается, и народ меньше пьёт.

И только потом Добрыня решился поговорить с самой Миланой.

* * *

Он сделал это, как подобает человеку, который умеет строить засаду, но не умеет строить разговоры о чувствах.

Выждал момент, когда Пелагея ушла к детям, знахарки — в лес за травами, Домна — на кухню (шуметь кастрюлями и лупить ложкой по тем, кто под ногами путается). Милана в этот момент сидела на крыльце, штопала чей-то чулок и напевала под нос какую-то городскую песенку, от которой у Домны волосы шевелились, хотя слов она не понимала.

Добрыня вышел, остановился на ступеньке.

— Можно… присяду? — спросил.

— Куда денусь, — отозвалась она. — Всё равно ты весишь больше, чем моё мнение.

Он сел. Немного ближе, чем требовали приличия, но ровно настолько, сколько уже успело стать нормой.

Сидели молча. Минуты две.

— Ты… — наконец начал он, — говорила, что не хочешь, чтобы тебя забрали.

— Говорила, — кивнула.

— А если никто не заберёт? Если… ты сама выберешь?

Он знал, что говорит не её словами, не веками, в которых она выросла, но по-другому не умел.

Она отложила чулок, посмотрела ему в лицо. Не вверх — прямо. Они были почти на одном уровне.

— Я уже выбрала, — сказала.

У него на миг перехватило дыхание.

— Кого? — глупо спросил он.

— Этот вопрос, — задумчиво протянула Милана, — мне напоминает мальчишку, который стоит в луже с ведром и спрашивает: «А где вода?» Тебя, Добрыня. Тебя и… — она оглянулась на дом, где тихо вздохнула во сне Пелагея, — всё, что с тобой связано.

Он опустил голову, чтобы она не увидела, как дрогнули губы. Но она и так видела — слишком уже хорошо знала его мимику.

— Тогда… — он сглотнул, будто проглатывал камень, — выходи за меня.

Сказал без лишних слов. Ровно. Как приказ. Только это был не приказ.

Она засмеялась, но глаза блестели.

— Ты понимаешь, что говоришь, воевода? — спросила. — Я — вдова, с ребёнком, с баней, с мылом, с вредным характером и слишком умной головой. Я буду спорить, ругаться, тащить тебя в баню, когда ты будешь старый и вонючий, лезть во все твои дела и считать, что знаю лучше.

— Знаю, — кивнул он.

— И всё равно… — она прищурилась, — хочешь?

— Хочу, — сказал он. — Потому что когда ты споришь — деревня живёт. Когда ты ругаешься — люди меньше умирают. Когда ты меня таскаешь в баню — … — он слегка улыбнулся, — я хотя бы уверен, что от меня не пахнет смертью.

Она вздохнула.

— Хорошо. Но с одним условием.

— Уже? — удивился он. — Ещё даже