По ту сторону огня - Ева Вишнева
– Может, права была Морла? Когда Энрике только родилась, Морла сказала, она совсем на нас не похожа? Пошутила, что та бабушка, повитуха, сослепу перепутала детей… – мамин голос показался мне незнакомым. Тонкий, нервный. Как дрожащее пламя свечи, которая скоро погаснет.
– Да она завистливая дура, эта твоя Морла. Настоящая подруга такого бы не сказала. Так что держи себя в руках.
– А что, если это правда?
Молчание. А затем…
– Пожалуйста, давай поищем. На всякий случай. А вдруг и правда наша настоящая девочка осталась в той деревне?..
– Ладно, – согласился папа.
Внезапно сидевшая рядом со мной Лилия рассмеялась, ее пальчик больно ткнулся мне в грудь:
– Подкидыш, подкидыш! Энрике – подкидыш! Верни мне настоящую сестренку! Куда ты ее дела?
Родители выбежали на крик, отвели нас по кроватям. И мама не поцеловала меня в лоб, как делала это обычно. Той ночью мне снилась девочка, похожая на Лилию. Она смотрела с укором и шептала: «Ну почему же ты, а не я? Почему же именно ты?»
Я помню все, что было после того вечера. Всю цепь длинных и скучных дней. Каждое звено.
Помню, как однажды маялась со скуки. Хотела поиграть с Лилией, но передумала. Проходя по коридору, я чуть не столкнулась с мамой и, сама не зная почему, юркнула в ближайшую комнату. Приникла к замочной скважине; обрадовалась, когда мама прошла мимо, не заметив меня. Затем выбралась, побежала в комнату. Стала рассматривать подарки, хотя после дня рождения не обращала на них внимания. Потому что выпал первый снег. Я мяла его в пальцах, лепила фигурки зверей, протаптывала дорожки в саду и шла по собачьим следам, представляя, что я тоже собака; радовалась, что наконец-то выпустили из вольера.
Но в тот день гулять не хотелось.
Я рвала оберточную бумагу, вытряхивала на ковер содержимое коробок – вещи, которые дарят обычно шестилетним девочкам. Кукол, книги, платья, гребни, ленты, заколки, игры. Что-то у меня уже было, из чего-то я выросла, до чего-то не доросла…
Только один подарок привлек внимание. Обложка гласила: «Большая книга легенд». Я принялась читать.
Первая легенда – о начале.
О том, как боги слепили людей из глины, чтобы они возделывали поля и взращивали сады.
Умирая, люди возвращаются в землю в узких ящиках-гробах. Тому, кто прожил около девяноста лет, кладут в гроб бессмертие. Одним соцветия амаранта кажутся причудливой брошью, а других пробирает дрожь: «Боги, да у усопшего кровь на груди!»
В ручках умершего ребенка покоится короткое счастье. Бархатцы выглядят скорбно и торжественно в маленьких пальчиках.
Если у человека не осталось детей, в его гроб кладут одиночество, а на могилу кроме поминальных венков приносят вересковый мед.
Когда умирает молоденькая девушка, на ее грудь опускают невинность, а парни возвращаются в землю с юностью в руках. Хотя, казалось бы, не место маргариткам и первоцветам в могилах…
Я поняла, почему на дороге, ведущей мимо кладбища, так много лавок с цветами, живыми и искусственными. А я, глупая, однажды так просила маму купить мне букетик… Мы проезжали мимо, и снег хрустел под колесами кареты.
Людей слепили из глины, а мы стали огнем, который нужен для обжига. Мы – все, у кого есть дар. Боги выточили нас из оплавленных обломков упавшей звезды.
Наши тела не хоронят, а сжигают. В урну с прахом кладут перо птицы, на которую, по мнению родственников, был похож умерший. Ястреб, ласточка, ворона, синица или сова. Ибис, канарейка, коршун или… Я всегда боялась, что в мою урну положат перо кукушки, и очень хотела, чтобы там оказалось ястребиное. Да только на ястреба я никогда не была похожа.
Ни урны, ни перьев, ни праха.
Определенно, память – самое странное, что есть на свете.
Я помню огонь и сильную боль, которая то отступала, то накатывала снова. В какой-то момент мне показалось, что тону: открывала глаза и видела тусклый свет, словно солнце сквозь толщу воды. Хотела позвать на помощь одного человека, но внезапно обнаружила, что не помню, как его зовут.
Вдруг все пришло в движение. Меня хватали за руки и за ноги, давили на грудь, теребили. Кто-то невидимый говорил торопливо и сбивчиво, ему отвечали то громко, то сипло, то шепотом.
Я пробовала открыть глаза, но веки казались слишком тяжелыми. Не выдержав, я заплакала – от накатывающих волн боли и от обиды на подлую память, которая сохранила смутный образ, но не человека.
Голоса смолкли. Потом я услышала:
– Потерпи, милая, станет легче. Выпей. Все будет хорошо.
Губ коснулся край стакана. Я послушно сглотнула жидкость, кажется, топленое молоко. Захотелось, как в детстве, облизать уголки рта: там наверняка остались едва заметные белые «усики».
Когда я очнулась во второй раз, то увидела Фернвальда. Он сидел в кресле у окна, уронив голову на грудь. Я попробовала встать, но ноги не удержали.
– О боги, – пробормотал дядя, тут же проснувшись. – Алан!
Послышались торопливые шаги, скрипнула дверь. Ворвавшийся в комнату Алан усадил меня в кровати, подложил подушки под спину. Потом подошел к Фернвальду, взялся за спинку кресла – оно мягко тронулось, покатилось. Я удивилась: с каких пор дядя не ходит, почему?
Фернвальд улыбнулся:
– Скоро пройдет, не волнуйся. Как ты себя чувствуешь?
– Плохо. Что произошло? – Слова давались с трудом. Будто я молчала десять лет, а теперь приходится заново учиться говорить.
– Тише, тише… Тебе нельзя волноваться. Не долечилась еще.
Я осмотрелась. Почти пустая комната. Кровать, несколько стульев, столик. Белые стены, белые занавески, белое постельное белье.
– Эни, теперь все в порядке. Энрике!
Я не сразу поняла, что меня колотит. Зубы стучали, тело мелко тряслось. Алан повернул меня на бок, крепко сжал, не давая двинуться. Он что-то говорил, я не узнавала голос. Ожидала услышать другой – баритон, от которого тепло разливается по груди и сердце бьется чаще.
– Эни, пожалуйста, успокойся. Посмотри лучше, какая сирень в этом году, – Алан ринулся к окну, едва не споткнувшись о дядино кресло. Распахнул ставни, впустил в комнату ветер и цветочный аромат. – Я соберу для тебя огромный букет.
– Лекарство на тумбочке, выпей, – между тем попросил Фернвальд.
Жидкость грозила расплескаться, но мне все же удалось удержать стакан в дрожащих пальцах. Глоток топленого молока с разведенным в нем лекарством освежил, привел в чувство. И, кажется, добавил уверенности.
– Скажите, герцог Алерт, а в
