Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
— Он тебя поломать хотел… — говорил Курц, переходя на сдавленный шёпот. — Мне следить за ним поручили…, а я-то, дурак — сразу и не понял: зачем? А как понял, то хотел тебя за шкирку дёрнуть, насильно от него отволочь… да он — прогнал. Совсем ничего не помню. Это Кривощёкий мне рассказал потом, что нёсся я, как пёс, под сраку сапогом пнутый. Нога вон одна разулась… башмака так и не нашёл потом. Насилу убежал. А чего он хотел-то?
Луций снова жал плечами и смотрел свирепо.
— Слышишь, Луц, — шептал ему Курц жарко, на самое ухо, но совсем уже неразличимо. — Он потому разозлился так, что ты ему противиться начал. Я тоже почувствовал. Он в тебя заглянуть хотел, а ты упёрся — ни в какую… Ещё и всякое Пятиугольное начал ему на пальцах показывать!
В шёпоте его сквозило почти восхищение:
— Нельзя Болтуну противится, ты ж знал. Только хуже будет! Он один раз в тебя полез, другой раз… А ты, не пускаешь, будто назло… Ох, он разозлился тогда!
Глаза у Курца были круглы, как два медяка.
— Как тряпку тебя трепал… Ну, то есть — я так чуял, пока бёг. Он-то про меня забыл сразу, а вот тебя мотал так, что и мне вослед попадало… Бегу, а по мне — раз… как вдарит… будто кнутом по шеяке. Раз! Потом — ещё раз! Думал, что шею мне свернёт, с тобой за компанию… Хотел-то он чего?
Курц запускал руку себе в шевелюру поглубже и поворачивал голову к Луцию, чтоб глаза в глаза. Луция аж замутило.
— Убери едало своё! — сказал он через силу.
Курц часто-часто закивал, так и наклоняя голову с помощью руки…, но всё же послушался потом, отодвинулся.
— Нельзя же так было! Правда… нельзя. У меня дядья были оба Болтуны… слабаки, правда… А я — сведущь. Сам Болтать не могу, только всё чувствую… Нельзя сильному Болтуну идти наперекор! Он тебя так сильно истрепал, что даже просто отпустить не уже мог. Ты бы упал сразу, людей переполошил. Я всё видел, когда убежал… из-за забора-то. Потому он тебя приболтал — развернул и погнал вперёд, с глаз долой… Мы с Кривощёким за тобой до самого Свечного шли. Всё ждали, пока ослабнешь, да упадёшь. А ты упал — так упал… мы уж думали — всё! Помер… Нельзя такому Болтуну перечить, Луц! Нельзя, понимаешь?! Ты, если на него наткнёшься ещё — всё как есть ему расскажи, ладно?
Хлопнула дверь внизу, и зашамкали тёткины шлёпанцы по лестнице.
— Чего он хотел-то? — отчаянно торопясь, спрашивал Курц напоследок.
— Вали, давай, отсюда, — ответил Луций. — Тётка пришла, не слыхал что ли? Сейчас полотенцем тебя погонит…
— Ладно… — сказал Курц, исчезая.
Луций ещё лежал, давился кислым молоком, слушал, как ворчит на него тётка, как выговаривает вечером матери… потом, к субботе — вроде отошёл.
А в воскресение Глина вновь задышала, позвала горожан к Колодцу. Тут уж никому не до болезни. Едва заслышав знакомое дребезжание стёкол в окнах, он мигом скатился с кровати, только проверил — на месте ли медяк, который дала тётка. По лестнице спускался — колени ещё подгибались, башмаки еще промахивались мимо ступенек, а по мостовой — уже бежал во всю прыть, будто ноги сами несли. В толпе его, ослабшего — издавили всего, конечно… пару раз так прижали к стене, что рёбра затрещали. Но, ничего — протолкался к Колодцу, не умер. Дольше всех стоял у гранитной цепи — чувствуя, как при каждом содрогании жерла отступает жажда от щёк и языка, из головы выветривается поселившаяся там свинцовая тяжесть.
Домой он пришёл весь мокрый — как мышь. Но уже нормальный.
А Курцу, который назавтра сунулся было опять со своими: «Чего он хотел-то?» — сунул кулак, крепкий уже, под самый нос.
Глава 8 (жестокая, как драка без причины…)
Их поджидали на выходе из Свечного проезда…
А может, и не поджидали… может, волопайская шпана болталась тут просто так, а они подвернулись под руку. Что толку сейчас об этом думать?
Волопайка некогда смыкалась с Ремесленными кварталами вдоль длинного, заросшего ивняком, как нос волосом, оврага. Теперь же чёткой границы между ними почти не осталось. За последние годы овраг, засыпаемый с обеих сторон, сделался совсем понарошечным. Груда измельченной породы — там, куда свозили её от храмовых выработок — понемногу надвигалась на овраг пыльной сыпучей горой. Над срезанным у самых корней ивовым буреломом раскачивались хлипкие дощатые мостики. Вялый задушенный ручеёк, прорывший когда-то этот овраг, слабо клокотал под ними.
Дома и дворы были накиданы по обеим сторонам оврага — там и сям, без всякого порядка. Ремесленники, живущие на той стороне, никого уже не удивляли, равно, как и волопайские пастухи на этой. Было и такое — ремесленный дом стоял в Квартале, а подворье с мастерскими, из-за нехватки места, вынесены были на Волопайку.
Так что эта пограничная улица чужой территорией не считалась.
Кривощёкий Эрвин, например, жил на той стороне, да ещё на самом дальнем краю Овражьей — за окнами его дома уже начинались пастбища и покосы.
Волопайских было пятеро.
Луций услышал, как им свистнули от забора — пятеро незнакомых пацанов сидели в его тени на корточках. Волопайские всегда так — наверное, даже срать садятся в кружок. Луций скривился и плюнул себе под ноги. Тогда волопайские поднялись, словно ожиревшие воробьи, обнаружившие меру непереваренного зерна в конском яблоке и около него заночевавшие — вспорхнули резво, но тяжело. У них были одинаковые тёмные головы, сплошь нечёсаные, с соломой в волосах. На щеке у одного — родимое пятно величиной с пощёчину.
Все они были примерно одного с ним возраста… может, чуть помладше даже, совсем шпана. И какие-то уж больно щуплые на вид. Только один мог похвастаться более-менее широкими плечами. Остальные же — баба сеяла горох… Было странно, на что они вообще надеялись.
Однако — было на что.
Они даже не успели сойтись посередине улицы… один из волопайских ощерился, показав брешь среди зубов, и вдруг оглушительно свистнул через эту щербину, подзывая кого-то ещё. Луций глянул — с переулка, торопясь, почти бегом приближались ещё четверо.
Кривощекий Эрвин вздрогнул и попятился — это было уже серьезно. Свечной проезд узок, и заборы его высоки… за заборами позвякивали цепи, и псы, шаркая носами по доскам, нервно бегали туда-сюда, пока ещё не собравшись залаять. Те пятеро — встали полукругом, загородив дорогу. Их шеренга особо
