Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров
– Улун, – сказала Марина, не удержавшись.
– Имя – как чай, – улыбнулся он. – Его нужно раскрывать.
Они сидели втроём вокруг чёрного стола, пили маленькими глотками слишком горячий чай, который почему-то не обжигал. Вода шептала по стенам, и Марина поймала себя на том, что начинает слышать в этом шёпоте ритм. Не слов – тактов. Как если бы из хаоса кто-то аккуратно выстраивал мелодию.
– Слушай, – сказал Улун, кивнув на струи. – Сегодня город звучит на «гун». Завтра может перейти в «шан». Мы должны пройти, пока ядро не сменилось, иначе дорога закроется.
– Переведи, – попросила Марина.
– Сейчас Зеркальный Хабаровск держит себя на одной ноте. Это значит, что он собран, – пояснил он. – Когда он начнёт переливаться – нас будет сносить.
– Нас уже сносит, – буркнула Марина, глядя на руки Лизы.
Лиза подняла взгляд – и впервые за все эти часы в нём мелькнуло узнавание, человеческое, родное. Марина хотела что-то сказать – но в этот момент в двери, через которую они вошли, что-то мягко царапнуло. Как будто кто-то провёл мокрой щеколдой по камню.
– Они нашли нас, – тихо сказал Улун.
– Кто они? – Марина почти знала ответ, но спросила, чтобы услышать чужой голос, не свой.
– Охотники воды. Не люди. И не совсем река. Они становятся тем, что вы показали в воде. Любой тенью, любой ошибкой. Если войдут – заговорят твоими голосами.
Марина почувствовала, как в животе холодеет. Она не боялась выстрела, не боялась ножа – такие страхи понятны и распознаваемы. Но «заговорят твоими голосами» – это было о другом, о внутреннем.
– Что делать? – спросила она.
– Играй, – ответил Улун. – Пускай слышат другое.
Он раскрыл футляр – знакомый запах лака, смолы, старой сосны. Марина взяла инструмент – пальцы нашли гриф, как возвращаются домой. Смычок скользнул по струнам, и зал вздохнул. Звук родился тонкий, прозрачный, как та самая плёнка льда под ногами, на которой они шли сюда; на нём не было vibrato – только чистая линия, по которой, как по натянутой нитке, может двигаться свет.
Тени за дверью замерли. Потом шорох повторился – ближе. Под порог пролилась тонкая струйка воды; она не потекла по полу, как положено воде, а ползла, как живое насекомое, выбирая путь между плитами. На миг Марине показалось, что в капле отразилось знакомое лицо – её собственное, только с детской, нетерпеливой улыбкой. Она усилием воли держала ноту.
– Не останавливайся, – сказал Улун. – Музыка – мост. Пока он звучит, дом не меняет планировку.
– Дом меняет планировку? – хрипло спросила Марина.
– Этот – да, – отозвался он. – И город тоже.
Он поднялся, достал из рукава узкий металлический диск с выгравированным драконьим силуэтом, повернул его – и в стене, где раньше была ровная кладка, открылся новый проход. Не дверь – щель, как на прорези старого иероглифа «вода». За щелью – коридор, подсвеченный синими бликами, будто свет приходит с глубины.
– Лиза, – Марина остановила мелодию на крошечной каденции, – держись за меня.
– Я слышу, – спокойно сказала Лиза, – что они зовут меня по имени, которого у меня не было. Но оно красивое. И мокрое.
– Уходить, – резко сказал Улун. – Сейчас.
Они двинулись в коридор. Пол слегка пружинил; воздух был густым, как настоянный на травах пар. Марина шла, едва касаясь каблуками плит, радуясь, что в другой жизни её ноги привыкли к сценическим доскам, рельеф которых иногда предательски выпирает под черным балетным сукном. Здесь рельефом был сам воздух – почти материальный, обволакивающий, с запахом реки, железа и чайной глины.
За спиной снова зашуршало – уже громче. Тонкая струйка под порогом разрослась в ладонь шириной и не молчала больше: в ней клокотали отдельные слоги, складываясь в слова. «Ма-ри-на», – услышала она. – «Ма-ри-на, открой». Голос был её. Тот самый, которым она с детства звала кошку и мать, которым ругалась на сцепившийся клапан кофеварки. Мутная вода, перепрыгивая через порог, шарила по плитам, вытягивая тонкие усики.
– Не слушай, – сказал Улун. – Там – только отголосок.
Он шёл ровно, не ускоряясь, и от этого становилось легче. Марина поймала этот ритм и заставила дыхание синхронизироваться. «Раз – вдох, два – шаг, три – выдох». Лиза ступала между ними, как по натянутой струне.
Коридор вывел их в зал, широкий, как вокзал, и такой же пустой. Только вместо табло – круглая чаша в центре, полная непотревоженной воды; вместо лавок – низкие каменные блоки, на которых лепились соляные корочки. На стены неторопливо сползали узкие каскады – вода стекала, как время.
– Присядем, – предложил Улун. – Дальше – путь к Саду. Но идти сейчас – значит вывесить фонарь над нами. Пусть охотники пройдут мимо.
– А если не пройдут? – Марина старалась говорить тоже ровно.
– Тогда будем считать, что мы – камни.
Он сел на ближний блок, поставил рядом чайник – откуда он взял огонь, Марина не заметила; под дном клубился прозрачный жар, едва мерцающий. Лёгким жестом снял крышку, вдохнул – и протянул чашку Марине. Та поднесла её к лицу – и удивилась: чай пах почти так же, как когда-то пахли поздние ночи, когда она училась: бумага, лампа, розмарин из горшочка на подоконнике. Но под этим теплым слоем лежал другой: сырой, болотистый, с металлическим привкусом.
– Ты чувствуешь? – спросил Улун.
– Реку?
– Нет. Город.
Слова ложились просто, как будто он говорил не о чуде, а о расписании автобуса. Марина сделала ещё глоток, почувствовала, как тепло разливается по груди, как становится тихо в голове – и как сама вода в чашке будто перестаёт быть водой и становится чем-то, что можно понять.
Лиза сидела напротив, поглядывая на чашку матери: взгляд не жадный, не уставший – осторожный. Марина протянула ей свои ладони, касаясь пальцев. И вдруг – почти детское: Лиза улыбнулась. Коротко. Той улыбкой, которую Марина помнила у станка после детской хореографии: «Мама, смотри, у меня получилось».
С потолка упала капля. Ударилась о край чаши и, вместо того чтобы разбиться, бросилась в сторону, как живой глаз. Улун быстро накрыл чашку ладонью. Капля отпрянула – и, извиваясь, исчезла щелью между плитами.
– Началось, – сказал он. – Они не терпят, когда их не слушают.
По дальним стенам прошёл рябящий свет. Он не приходил ниоткуда – просто на мгновение жилой блеск воды стал будто «слышнее». В этом блеске Марина разглядела нечто, что раньше списала бы на игру воображения:
