Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров
– Быстрее, – тихо сказал Максим Логинов. – Здесь нельзя задерживаться на открытом месте.
Голос у него был ровный, почти спокойный, но Марина уже научилась различать, как в этом спокойствии дрожит натянутая струна. Лишь едва заметное: вдох – выдох – и взгляд, который резал туман, как нож.
– Ты обещал безопасное место, – вырвалось у неё.
– Я обещал путь, – поправил он. – Безопасность – это цена. Её придётся платить.
Он оглянулся. Лицо – городское, привычное: тёмная шерстяная куртка, коротко стриженные виски, узкие перчатки. Только глаза выдавали, что «городской» – маска: в них было что-то нездешнее, глубокое, как омут, и если смотреть слишком долго, начинало казаться, что где-то в зрачках блеснёт изломанная чешуя. Максим коротко улыбнулся – и добавил уже так, как будто снимая второй слой кожи:
– Моё имя – Улун. Здесь его слышат лучше.
– Улун, – повторила Марина, и слово странно легло на язык – как горячий чай и первый мороз одновременно.
Она сжала сильнее руку Лизы. Дочь шла молча. Тонкая, высокая, в тёмном пальто, с неубранными волосами, в которых застрял серебристый иней этого странного ветра. Лиза не сразу узнала мать, когда та буквально выдернула её из чужого дома на набережной – дома, что дышал водой и шептал голосами ржавых труб. С тех пор Лиза будто стала легче – не в весе, в самом присутствии: иногда Марина ловила себя на том, что пальцы держат её за запястье, но взгляд натыкается на пустое место, и только через мгновение фигура дочери «появлялась», как после сбоя картинки. Улун говорил: связь с рекой не разорвана. Не сразу отпускает, если девушка была «названа».
– Мы почти пришли, – сказал Улун.
Переулок, в который он их завёл, был узким, словно выдолбленным в камне. Дома нависали, крыши почти сходились, и между ними тянулась узкая полоска тусклого света. Снега не было – и всё же под ботинками хрустело, как по льду. Марина глянула вниз – под тончайшей стеклянной плёнкой вместо асфальта текла вода. Она видела отражение своей руки, и оно двигалось с еле заметной задержкой.
– Не смотри под ноги, – сказал Улун, – здесь отражение всегда хочет договорить за тебя.
Он коснулся ладонью кирпича, и на кирпиче проступили тусклые штрихи – будто на секунду выступили невидимые раньше знаки. Марина рассмотрела: узкие, вязкие иероглифы, похожие на ветки и воду; меж ними – знакомые ей из детских гаданий палочки гексаграммы. Три быстрых движения – и стена ушла вглубь, открывая низкую круглую дверь, обитую бронзовыми шляпками.
– Проходите.
Внутри пахло мокрым камнем, железом и чем-то немного сладким – то ли чаем, то ли сухими травами, оставленными на горячем воздухе. Зал оказался круглый, с высоким, теряющимся в полумраке куполом. Стены здесь были не просто влажные – живые: вода текла по ним тонкими струйками, замирала, сворачивалась в знак, распрямлялась, уходила вверх.
В центре стоял низкий стол из чёрного камня, матовый, как ночь. Марина провела пальцами – поверхность отдавалась холодом, но в глубине камня мелькало что-то, похожее на движение: будто там, внутри, кто-то проходил мимо, оставляя завитки пара. По краю стола вилась резьба: облака, волны, драконьи когти – и в каждом изгибе резчика чувствовалась рука, умеющая не просто украшать, а удерживать.
Улун положил на стол тонкую кисть из беличьего меха и длинный узкий футляр, знакомый Марине с первого взгляда – футляр её скрипки. Он забрал его, когда они бежали, чтобы руки у неё были свободны.
– Возьми, – сказал он. – Здесь звук важнее слова.
– Ты хочешь, чтобы я играла? – Марина даже не заметила, как голос сорвался на смешок. – Сейчас?
– Тебя слышит вода. А вода помнит музыку лучше крови.
Лиза до сих пор молчала. Теперь она подняла глаза на мать – глаза, в которых отражался не зал, а нечто, похожее на шевелящуюся гладь. Марина почувствовала укол страха и злости – на кого? На дом, на реку, на город, на себя – за то, что опоздала.
– Лиза, – мягко сказала она, – сядь, отдохни.
Дочь послушно села на низкую скамью у стены. Руки сложила на коленях, пальцы сухие, холодные. Танцующие блики скользили по её коже, оставляя влажные тени.
Улун тем временем раскрыл небольшой свиток – рисовая бумага, тонкая, как дыхание. На ней знакомая Марине графика, но здесь линии иероглифов тоньше, чем в учебнике, и строже, как струны. Он обмакнул кисть в прозрачную каплю – не тушь, вода – и быстро вывел знак, который Марина не знала. В ту же секунду где-то за стенами гулко ударило, будто в каменный гонг. Тонкий звон растёкся по залу, приглушая шорох воды.
– Это дом смотрителей, – сказал Улун. – Старое место, где раньше хранили ключи от набережных, когда река ещё считалась рекой. Теперь здесь хранится другое.
– Слушатели? – спросила Марина.
– Смотрители, – повторил он, и улыбнулся так, что стало тепло. – Слушатели – это мы.
Он обошёл стол, остановился перед узкой дверцей с круглыми бронзовыми гвоздями – и провёл по ней ногтем. Бронза ответила коротким, сухим «дзынь», и дверь сама отошла в сторону. В проёме открылся маленький зал, похожий на шахматную клетку: чёрные и белые плиты пола были полупрозрачны, и под каждой – медленно вращались волны. Над плитами на невидимых нитях висели круглые фонари, такие, какие Марина видела однажды на китайском фестивале: бумага, каркас бамбука, мягкий желтоватый свет. Но эти светильники не освещали – они слушали. Марина чувствовала, как звуки её шагов отдают в хрупких каркасах.
– Здесь безопасно? – спросила она.
– Здесь сносно, – поправил Улун. – До тех пор, пока не назовёшь вслух то, что не готов потерять.
Марина невольно сжала пальцы на футляре. Он был единственным, что оставалось от прежней, понятной жизни, где ноты заменяли слова, а сцена – суд. Луны, маски, тени – всё это было бы красивой страшилкой, если бы не Лиза, сидящая рядом, будто наполовину здесь, наполовину – в той холодной воде. «Не готов потерять» – как это сказать, если уже потеряно?
– Я не назову, – сказала она. – Ни одного слова.
– Хорошо, – сказал Улун. – Но играть всё равно придётся.
Он поставил на плиту небольшой чайник – чернёная глина, круглый, гладкий, будто
