Короли небес - Ричард Нелл

Дала попыталась сосредоточиться на письмах. Она завела что-то вроде путевого дневника, отмечая течение времени и красоту бескрайнего моря. На девятый день они увидели семью китов, выплескивающих воду на десять человеческих ростов вверх. Она и раньше видела китов на берегу во время охоты, но эти были огромными, их тела – длиной с корабль, и они поднимали множество брызг, когда ныряли. Несмотря на страх, она была в восторге, и это только подогревало её желание увидеть новый мир. Какие ещё чудеса ждут их там?

Когда её желудок сделал кульбит, она поняла, что корабль стал раскачиваться сильнее. Промокшие матросы скатились в трюм и начали связывать припасы, крича всем найти железные кольца, прикреплённые к стенам. Дала проигнорировала обращённые на неё взгляды и снова поднялась на палубу.

Паруса полностью спустили. Небо затянуло тучами такими чёрными, что казалось, будто наступила ночь – ни одного луча не проглядывало сквозь них. Она взглянула на юг, туда, где должен был быть флот, но ничего не увидела, и казалось, что они одни в пучинистой пустыне посреди чёрных дюн.

Дождь накатывал волнами, что в жару было приятно.

– Где капитан? – крикнула она ближайшим матросам, с трудом удерживаясь на ногах. Мужчины её проигнорировали, и она, цепляясь за те же самые железные кольца, что были расположены по всему корпусу корабля, нашла капитана, таскавшего вёдра из отдельного трюма. Он взглянул на неё, и выражение его лица напомнило ей об Айдэне – не страх, а убийственное спокойствие человека, участвующего в поединке. Прервавшись, он протопал к ней.

Она ахнула, когда его ладонь в железной хватке сомкнулась вокруг её руки.

– Вниз! – приказал он, перекрикивая бурю, а затем потащил её за собой. – Спустите её в трюм и проследите, чтобы она не натворила глупостей! – крикнул он матросам у лестницы, и двое из них приподняли Далу, с трудом удерживаясь на раскачивающемся корабле, и отвели её в трюм, где она обеими руками крепко ухватилась за железное кольцо.

Все огни были потушены водой. Дала слышала лишь ржание лошадей, тихие рыдания своих служанок и завывания ветра. Когда раздался раскат грома, она вздрогнула и впервые усомнилась, что ей удастся выжить.

Исполнила ли я своё предназначение?

Вопрос окатил её ледяной волной, замораживая внутренности похлеще самой суровой метели. Она закрыла глаза и стала ему сопротивляться, ведь она пережила голод, никчёмного отца, волка и Орден. Она переживёт и шторм.

– Святая Матерь, – взывала Дала в молитве, стараясь перекричать бурю, – услышь наши слова. – Её помощницы хором повторяли за ней воззвание к Гальдре. Она сосредоточилась на моменте слабости и подавила его со всем презрением, которого оно заслуживало. – Смерть – ничто, дети мои, – кричала она. – Все мы беспомощны пред могуществом Богини. Держитесь за свою веру, и Она вас защитит.

Лёд растаял, когда Дала направила свою силу вовне – на детей пепла, цеплявшихся за кольца, на вопящих от ужаса животных, на капитана и команду.

– У меня достаточно силы, – шептала она. – Возьмите её.

Она представила, как корабль разбивается о волны, как дерево и железо мнутся под беспощадной силой моря, и усилием воли заставила судно держаться.

⁂

Бирмун, сын Канита, лежал, связанный верёвками, и в тысячный раз молил о смерти.

Как это и происходило каждый день, один из матросов принёс ему воды в деревянной миске, плюнул в неё и, усмехаясь, ушёл. Пока что они его не били, но издевались с самого первого дня, и с каждой ночью их слова становились всё жёстче. Сам Бирмун клял себя и того хуже.

Он их не оскорблял и не огрызался. Вместо этого просто не обращал внимания на их выходки и безропотно ел и пил всё, что ему давали. Возможно, от золотаря или изгоя это и следовало ожидать – но не от вождя, даже падшего.

Люди пепла верили, что Эдда, богиня слов, всегда слышит оскорбления. Южане даже доходили до того, что верили: если оскорбления не оспорены ни словом, ни делом, они становятся правдой. Поэтому любая насмешка, любое бесчестье, рождённое в молчании, лишь усугубляли их презрение. Бирмун это знал. Просто ему было плевать.

Они поместили его в трюм среди ящиков с припасами и иногда обвиняли в том, что он их разворовывает, хотя было ясно, что он этого не делал. В конце концов его связали. Рунный меч остался валяться в углу – единственная вещь этого сломленного человека, которую они не понимали и не рисковали оскорблять. Они боятся прикоснуться к клинку, и его это забавляло.

Дни он проводил в воспоминаниях. Скорость и сила Айдэна во время поединка практически выходили за рамки человеческих. Даже на спрятанный нож Бирмуна он отреагировал вовремя, противопоставляя бесчестью и обману грубую силу и мастерство. А затем, вместо того чтобы наказать за предательство, он его пощадил.

Бирмун совершенно не мог понять почему. После двух дней горестных раздумий, не имея ничего, кроме шума волн и скрипа корабельного дерева, он понял: возможно, это самое страшное наказание, которое вождь мог придумать.

Связанный и запертый в трюме Бирмун снова почувствовал себя сыном мертвеца. На этот раз ему нечем было занять свой разум и не на чем выместить гнев. Спал он урывками, как и привык за столько лет ночной работы.

Иногда он просыпался от криков девушек, женщин и младенцев, которых убил в кровавом месиве Орхуса в самую страшную ночь в своей жизни, обрекшей его на вечные муки. Иногда он плакал не таясь. Его похитители это видели, но ему и на это было наплевать. Казалось, вся его жизнь была наполнена местью, за исключением краткого мгновения любви, и даже оно казалось неправильным и извращённым, построенным на крови и завершившимся презрением.

Если бы только у нас были дети, думал он снова и снова, а потом презирал себя. Эти мысли неумолимо заполняли его разум, и это был его личный ад; иногда он думал, не спит ли теперь Дала с Айдэном или, быть может, в её постель каждую ночь ложится новый великий вождь. Или, может, она взяла в любовники Букаяга.

В один момент эти мысли стали невыносимы, и Бирмун занялся верёвками. Моряки ничего не сказали, обнаружив, что он больше не связан. Он тянулся и укреплял мышцы, поднимая бочки или прохаживаясь по трюму. Когда мрак становился чересчур тягостным, он кричал и умолял матросов дать ему работу. Его оскорбляли и говорили не высовываться. Он вновь и вновь повторял,