Славгород - Софа Вернер
– Кидай, шо ты стоишь! Вот – сюда кидай!
Клава отбрасывает от себя сверкнувший источник огня, и сухая трава недалеко от ее ног вспыхивает разом, стеной.
– Это контролируемый пожар, намеренно выпаливаем сухостой, детки, чтобы вы были живы и здоровы. – Второй пожарный разжевывает ахнувшим студентам, кинувшимся врассыпную подальше от огня. – Это хороший огонь. Он лечит землю. Пепел будет удобрением.
– А как же экосистема? Ящерки? Змеи? Гадюки – вы же про них говорили – это разве не живое? – Юля взвизгивает, когда переменившийся вдруг ветер гонит огонь к забору.
Сзади гудит насос машины, вода поступает в рукава – все наготове и ждут чего-то плохого. Кто-то из пожарных безмятежно закуривает.
– Да ладно вам. – Вынужденные экскурсоводы отмахиваются, как от надоедливых детей. – Ящерицы, змеи… жалко вам этих животин, что ли? Оно же только жрет и ползает. Жить мешает.
Клава завороженно глядит на огонь, не в силах оторваться от танцующих алых языков. А если РЁВ – это факел, а Рыкова – искорка, то как скоро разгорится пожар? Нужно записать эту мысль, пока она жива.
Вернувшись в город, Клава вступит в РЁВ сразу после заседания, где Рыковой – настоящей, живой, невыдуманной – вынесут смертный приговор. «Костры протеста пылают у здания суда», автор К. Ш. – выйдет после этого пожарища ее статья. Самиздатом, отпечатанная краской на самодельном печатном станке – ровно двести уникальных копий, силами и помощью И. З. – без указаний имен.
По всем столбам Клава расклеивает свое детище, чтобы наконец высказаться; не в маленькой провластной колонке в единственной городской газете, а народу – напрямую.
* * *
– Минута за Клавдию Ивановну Шубину, мы вынуждены в дань уважения ее признать – как бы она предпочла – обадкой. Она собрала вокруг своего стихийного мемориала сотни восхищенных читателей – как в мечтах! Вечная память… – Галия поднимает полупустой граненый стакан с мутным поминальным самогоном. Шура вторит ей, и Герасим Волков, и Аполлинария – все поднимаются со своих мест, чтобы почтить уход юной незнакомки неведомого вида.
Правда, если они все тут заодно – значит, не чужие. Дрожащим, но хорошо поставленным голосом, Галия ныне станет оповещать обо всех бедах и тяготах, с коими им придется столкнуться еще не раз. Ильяна нервно убирает волосы за уши, раскачиваясь сидя на стуле то взад, то вперед.
Этот странный, горячий, искренний журналистский труд все они безропотно признают посмертно, ведь сегодня утром (Ильяна была там! не успела, черт, выдернуть, далеко была…) Клаву убил милицейский напор. Ее маленькое, тоненькое противостояние переломили, – не заметили даже, как прошлись трактором разгона по толпе и зажевали невинных.
– Не нужно лишней жалости! Клавина жизнь прошла не напрасно, – зло вещает Ильяна. У нее теперь такой голос – хриплый, решительный, гневный. – Она навеки останется в памяти как первая жертва Славгородской революции.
– Революции? – немного испуганно переспрашивает Поля. Она не труслива, но беспокойство за близких берет над ней верх. – Сима, какая рево…
– Молчать! – Ильяна вскидывает стоящую перед ней пустую тяжелую табуретку, и звук сурового удара об пол расходится эхом по волковскому ангару. Даже самые шумные его щенки притихают под покатыми стенками, а главные действующие лица глядят на свою негласную предводительницу с нескрываемым удивлением и страхом.
– Они сформировали целый фронт за милицейским участком по центральным улицам; они убьют Гришу и убьют еще многих, будут насиловать женщин и грабить наши дома – а тебя волнует опасность восстания?!
Герасим открывает было рот, но тут же захлопывает его, поймав суть Иллиного возмущения. Он хмурится и, превозмогая себя, не становится на защиту Полиного страха. Он любит ее и защитит любой ценой – как и всех под крышей своего склада, – но слова младшей Зильберман пробивают его не на шутку.
– У нас нет ресурса для наступления, – решительно отказывается верить в происходящее Герасим. Его изнуренное возрастом сердце колотится чаще. – И бороться друг с другом – да глупость какая-то! Мы же жили хорошо. Вот, черт вас подери, все у вас было. Мы все для вас, для молодежи, сделали. Чего вам надо еще? Чтобы вас поубивали?
Повисает неловкое молчание после волковского всполоха. Ильяне тяжело дается это вынужденное лидерство. Оттого что приходится постоянно стискивать челюсти, стираются зубы и начинают болеть от любой мелочи, даже от холодного воздуха. За собой не утащишь – вон, одни бараны, – а к нужному подталкивать тяжело, как круглый мученический камень в гору прешь. Она отворачивается от соратников и растирает пальцами виски. У нее самой мысли колючие, неправильной формы, очень противоречащие ее жизненным убеждениям – режут, впиваются, – и не нужны ей другие наставления, как можно и как нельзя.
– Я знаю, что мы не готовы. Никто не может быть к такому готов. Но это случилось! Мы все, гибриды, собрались вчера у суда, надеясь на его справедливость. Собрались сегодня на площади, веря в честность приговора. Мы! Большая, неукротимая сила. Зачем там техника, оружие, укрепления? Они должны бояться одних наших зубов!
– И клювов… – тихонько резонирует Галия, почти неслышно. Шура подбивает ее локтем.
– Эта давка – случайность, Илля. – Герасим сочувственно вздыхает и встает с пригретого стула. Поля и еще несколько стайных прихвостней поднимаются за ним – они уходят. – Но, если продолжишь так, будут жертвы еще. Ты пришла ко мне за помощью, я отказать не смог, и вот к чему это привело. – Он показывает пальцем на обрывок статьи погибшей обадки и болезненно морщится. – Рыкова с самого начала хотела умереть. Неделей раньше, неделей позже – и так и так была бы казнь. Нечестная, но осознанно выбранная смерть.
– Но протест сможет… – Прибитая к месту унижением, Ильяна почти жалобно стонет. – Сможет помочь освободить ее…
– Милая. – Поля не выдерживает ее слов и бросается вперед, чтобы подхватить болезненно опавшее вниз тело. Отчаяние, набитое в карманы брезентовой куртки, как камни тянет Иллю на пол. – Стой-стой, тихо-тихо, тш-ш… не нужно, нет, ты просто очень устала…
Ильяна и правда измучила себя до состояния критического. Шура с Галкой переглянулись, но даже сообща не смогли вспомнить, когда в последний раз она спала, ела или хотя бы меняла одежду. Казалось, что с тех самых пор, как Илля сбежала из дома, прошли не дни, а годы, и отложились они
