Былины Окоротья - Егор Андреев
– Которую нам услужливо собрали, упаковали и выставили посреди деревни на всеобщее обозрение, – съязвила Врасопряха.
– Что ж, и чудеса бывают, тебе ли этого не знать, – парировал Калыга, щеря зубы. – По моему мнению, надобно нам отдохнуть денек. Побаловаться радушием войта. В баньке комариные укусы отогреть да и уваливать с этой глухомани пошибчей. Поелику каждую минуту, что я здесь торчу, у меня шерсть на загривке все длиннее отрастает. Еще пара деньков, и будет не отличить от местных косолапых.
– Мы не можем просто так уйти! – ярилась кудесница. – Наш долг – остаться и проверить!
– Проверить что? Сколько пеньков в округе? Оленьих катышков и медвежьего дерьма? Так я те сразу расскажу: навалом. А больше здесь ничего и нет. Так что забираем добро с телеги, взнуздываем коней, ежели они здесь имеются, – и ноги в руки!
– Это не тебе решать! Петр Полыч, молви слово!
Молодой князь, присев на венцы колодца, стянул с головы шелом и отер рукавицей взопревшие, липнущие ко лбу волосы. В растерянности посмотрел на воеводу.
– А ты, Всеволод Никитич, что на это скажешь?
– Да что тут говорить? – Всеволод пожал плечами. – Врет нам Харитон. Крутит хвостом, как старая лиса. Что ни словцо, то все гнилою ниткой шито.
– Интересно, воевода, отчего ты так решил? Али, может, ты у нас к Гамаюну за советом ходишь, ведаешь, кто кривду, а кто правду глаголет? – усмехнулся Калыга.
– Нет мне в том нужды, – сухо ответил окольничий, – своего ума хватает. Осмотритесь вокруг повнимательнее, и вы сами все поймете.
– Поймем что?
– А то, что тын в селах засекою не обносят, рвов не роют. К тому ж изок на пороге, а местные, вместо того чтобы пахать и сеять на делянках, носа за стены не кажут. Почему? Чего они боятся? Далее посчитайте, сколько в деревеньке изб? Чуть боле десятка, три из которых заколочены, а сельчан нас вышло привечать не меньше трех дюжин, не считая детворы. И это при утверждении Харитона, будто еще двадцать душ они зимою схоронили. Спрашивается, где все эти люди жили? Али в каждой избе народу было что семян в гороховом стручке? Ну и последнее: где ж это видано, чтобы чумных не огню предавали, а в мерзлой земле хоронили? Хаты моровые супротив обычая тоже не пожгли. Вот и выходит, что все его слова о зимнем поморе среди жителей – ложь.
– Зачем же о таком неправду говорить?
– Возможно, чтобы мы, боясь подцепить заразу, скорее с их земель ушли. Вот только пока не соображу, почему они так упорно стремятся нас спровадить.
– Зареченцы что-то скрывают, – тут же сделал собственный вывод молодой княжич.
– Похоже на то, а потому готов побиться об заклад, что, несмотря на все увещеванья и посулы, надолго дружине остаться в деревне не дадут. Да я и сам не стал бы ночевать у Харитона, уж больно липкое его радушие, какое-то оно… ядовитое, что ли, как мухомор в меду.
В этот момент появился староста собственной персоной. Шустро загребая лаптями, он засеменил к колодцу. За спиною у болотника маячили рослые мужики, вооруженные деревянными заступами, с мрачными, недовольными минами.
– Помяни черта… – тихо буркнул Петр, с настороженностью глядя, как Харитон идет к ним, рассыпаясь в поклонах.
– Готовы мужички мои, светлые бояре. Собралися уж, волити итить на кладбище-то, мертвых в землюшку покласть. Одначе чтоб чинно упокоить, так звиняйте, не смогем. Нету ведунов в Барсучьем Логе. Был Старый Засим, яковый по молодости лет у вежливцов созраньских обучался, так и тот зимой помер, мором прибранный. Так что слов сакральных над могилой некому прочесть.
– Не беспокойся, человече, я прочту, – сделала шаг навстречу Харитону Врасопряха.
Войт смешался, потерял улыбку и вроде даже оробел.
– Вона как, и ворожея при вас, значит, имеется, – облизнул он губы, пряча от морокуши взгляд. – Не ожидал столь благостной вести. Чтоб не только князь, но и Хоровод волшный о нас вспомнил… Невиданная доселе честь!
– Что ж, и мне приятно. Безмерно.
– Что вы, что вы, государыня, се ваше гостеванье почтило наш… э… смиренный, позабытый всеми угол… онде обсеяло… э… нет, озарило светом, так сказать, – путаясь в словах, вновь засуетился Харитон, натягивая личину подобострастного почтения.
Митька нетерпеливо фыркнул, демонстративно возводя очи горе.
– Дивно! Всем приятно, все друг дружке рады! Как закончите лобзаться, может, уж отправимся на жальник? Мертвяки вот-вот начнут вонять, а вы тут расточаете любезны.
– Помолчи-ка, Митрий. Среди павших есть и наши воины. Побольше уважения к мертвым, – одернул Калыгу Петр, чем несказанно удивил приспешника. Однако оправился атаман довольно быстро, сообразив, что сейчас не место глупым выходкам и шуткам.
– Прости, княже, – опричник склонил голову, – глупость с языка слетела.
– Как ни говорите, но усопшим пора на упокой. Далеко от веси кладбище лежит? – спросил Харитона окольничий.
– И версты не будет.
– Значит, решено. Выходим.
Всеволод глянул на небо. Расплывчатый диск солнца, барахтаясь в киселе молочной дымки, неуклонно скатывался к окоему. Светило словно бы тонуло, растворяясь в серой хмари, окутавшей болото. До сумерек оставалось часа два, не больше.
– И лучше б нам поторопиться, – закончил воевода.
Горстка скорби
Кладбище, куда привел марьгородцев Прокуд, оказалось обычным деревенским кромлехом. Ряды вкопанных стоймя плоских валунов образовывали несколько концентрических колец. Окруженные обширным пустырем, они утопали в зарослях пырея и сухих стеблях чернобыльника. В центре жальника, тараня остроконечным пиком небо, возвышался Божий камень. Гранитный истукан от основания до вершины испещрял орнамент из вязи и узлов. В рисунок густо вплетались изображения крылатых псов, лесного зверья и птиц. Выцарапанные обсидиановым отщепом линии не отличались ни изяществом, ни точностью, присущими руке мастера. Несмотря на это, изобилие деталей указывало на явное усердие. По всему было видно, что зареченцы чтили это место.
Ступив на буяву [59], угрюмые мужики под руководством Прокуда поскидывали с себя азямы и принялись рыть могилы на внешнем кольце кромлеха. Вскоре льняные рубахи трудяг вымокли от пота, в то время как они сами все глубже уходили в
