Сказания о мононоке - Анастасия Гор
– Тише, тише, дура! За окном, кажется, кто-то есть!
Цварк!
«Неужто набрался смелости вернуться?» – удивилась Кёко и даже испытала радость облегчения, что ей больше не придётся прижиматься ухом к чужому окну, – у неё уже и так было ощущение, что она измазалась с головы до ног в грязи. Со вздохом Кёко потянулась к новому офуда за своим поясом, готовясь повернуться резко и уж в этот раз точно наложить на кота заклятие…
Но рука её как до пояса дотронулась, так и упала назад, потому что обмякло всё остальное тело. Прям как тогда на ночлеге, когда один из десяти тысяч мононоке вырвался из Кусанаги-но цуруги и собирался вонзиться ей в горло. Кёко словно покрыли толстым слоем глины: мышцы задеревенели, ноги вросли в крышу, как у статуи, и даже язык больше ей не подчинялся, камнем лежал во рту. Кёко не могла сдвинуться с места, так и стояла напротив запахнутого окна. Только глаза вбок скосила, чтобы увидеть, как мелькнуло там, за ней, серебряное кимоно.
Это был никакой не кот.
Горло её обхватила и сдавила человеческая рука.
Правда, пальцы на ней были такими длинными, что обернулись вокруг шеи, как жгут. Кёко почувствовала себя так же, как, должно быть, ощущала себя в утробе матери, когда обвязалась собственной пуповиной – она задыхалась. И ничего, абсолютно ничего не могла с этим сделать. Даже пошевелиться или хотя бы вцепиться в эту самую руку, душащую её прямо посреди белого дня без всякого сопротивления и драки! Только жалобный хрип вместо дыхания сорвался с её губ под действием парализующих чар, и ноздри заполнил запах гниения, сырости и свежей крови.
«Какая разница, будешь ты говорить вслух заклятие и держать при этом в руке офуда, если пробуждают его не твои слова с касанием, а ки? А ещё на самом деле заучивать семейные заклинания вовсе не обязательно. Их можно выдумывать…» – сказал Странник однажды. Это было всё, что Кёко успела вспомнить, когда её единственный зрячий глаз начала медленно затапливать чернота от нехватки воздуха.
«Как лёд по весне…»
Кёко медленно сжала в кулак пальцы одной руки.
«Как воск на горящей свече…»
Кёко сжала в кулак пальцы другой.
«Как солнце на небе по велению богов. Отомри!»
Бумажный талисман Странника, заткнутый за её пояс, загорелся голубым огнём.
Хватка длинных пальцев не ослабла, но пошла сеточкой трещин и раскололась та глина оцепенения, что сковывала тело Кёко. Понимая, что противостоять сейчас мононоке без своего меча, Странника и способности твёрдо стоять на ногах равносильно «смерти в девичестве», какую предсказывала ей Цумики, Кёко нырнула вниз, чудом выскользнула из удушающей петли и, сделав несколько шагов вбок, выбрала меньшее из двух зол.
Она рухнула на черепицу и скатилась с крыши.
IX
Падать с крыши замка – это, оказывается, долго.
Кёко прежде падать не доводилось, так что это стало для неё открытием. Всю свою жизнь она всегда умудрялась сыскать опору, вернуть баланс, уличить момент, чтобы отступить назад… Отчего же в этот раз всё пошло не так? Отчего Кёко оказалась слабее подло подкравшейся сзади тени, пала жертвой каких-то чар и позволила на себя напасть? Отчего даже не закричала? Ни тогда, ни теперь, пока летела вниз. Будто не только слепой на один глаз была, но ещё и немой стала. Из-за этого проклятого глаза Кёко, кстати, так и не разглядела настоящего мононоке как следует: пока она кувыркалась, соскальзывая с козырька, то успела выхватить лишь серебро накидки. Бабочки, шитые на ткани… То явно нарядное кимоно, почти праздничное. Мягкий его рукав хлестнул Кёко по лицу, когда она вырвалась из хватки.
Темнота удушья наконец рассеялась, и на смену ей пришла аляпистая рябь. Пока Кёко приближалась к земле, вокруг мелькали окна – сначала закрытые наглухо, затем распахнутые – и ветви вишнёвых деревьев, за которые она старалась ухватиться в полёте рукой. Слишком далеко! И не было, как назло, ни спасительных гвоздей, которые бы порвали второй рукав и удержали, ни длинных козырьков. Об один Кёко с размаху приложилась плечом и тут же отскочила, как мячик. Вниз, вниз, только вниз. И солнце было таким ярким – соломенно-янтарное, как одеяния оммёдзи; и июньский воздух был горячим, лизал щёки, как щенок; и пахло уже не железом и сыростью, а выпечкой, которую готовили на кухне, и зеленью, и благовониями из маленькой кумирни под алым клёном, и персиком. Да, персиками откуда-то пахло тоже.
В конце концов тело Кёко пронзила боль. Но не как от удара, нет, а как от тысячи шипов, что вонзаются под кожу. Кёко всё-таки вскрикнула, даже завизжала, и рефлекторно свернулась, поджав к животу ноги и пряча за ладонями лицо. Что-то било её и в то же время ломалось с треском, замедляя падение, словно Кёко всё-таки ухватилась за дерево и приземлилась прямо в объятия ветвей.
– Ива. Ива.
Кровь на губах почему-то ощущалась сладкой, как ягодный сироп. Быть может, от облегчения. Или же Кёко присыпало пыльцой с розовых лепестков, что раскачивались над ней, как игрушки над детской колыбелькой, пока она, распластавшись, лежала на спине и пыталась мысленно дотянуться до каждой своей конечности, проверить, на месте ли они. Ни одна из них всё ещё не слушалась Кёко, но зато она сразу поняла, что её кимоно задралось до бёдер: ветер обдувал то, что ему обдувать было не положено. Пожалуй, только благодаря стыду Кёко всё-таки нашла свои руки, кое-как дотянулась до подола и одёрнула его, а затем притронулась к своему лицу и ощупала медленно, боясь обнаружить там сломанный нос или пробитый лоб. Посмотрела на свои пальцы – крови нет, фух, – а затем сквозь них, на небо. Пушистых розовых ветвей там больше не было, зато было:
– Ива?
Кёко медленно села. Власть над телом вернулась к ней вместе с болью в каждой её клеточке, и она неуклюже задрала голову к Аояги, которая стояла там в своём многослойном, похожем на павлиний хвост клубничном кимоно. Линия её губ всегда оставалась прямой, как ещё одна ветка, но уголки её сейчас загибались почти в человеческую улыбку.
– Почему ты здесь?! – воскликнула с ужасом Кёко.
Неужели она случайно скрестила большой палец со средним, как показывал дедушка, и призвала её? Нет-нет, это
