Сказания о мононоке - Анастасия Гор

– Тогда что мне делать?!

Кёко спрашивала это уже не впервой, но с каждым разом это звучало всё надрывнее и отчаяннее. Странник смахнул с лица всклоченные волосы, с которых перед сном всегда снимал бронзовые украшения и бусины, и принялся рассуждать:

– Согласно легенде об Идзанами и двух священных орудиях, которую ты рассказывала… – «Я рассказывала разве?» – она выковала их из пяти осколков, прожевав своё яшмовое ожерелье и облака. У тебя в ножнах тоже осколков именно пять, верно? Хотя они разрознены, вместе они – всё ещё меч. Значит, десять тысяч мононоке и в том и в другом.

– Что ты имеешь в виду?

– Духи до сих пор в металле, в лезвии. Деление меча на осколки – это лишь появление выходов, которые, однако, сначала нужно найти. Добраться до граней. А это занимает время… Девять дней на одного мононоке как раз и достаточно, и по символике подходит – один мононоке каждый день, на который приходится «несчастье».

– Хочешь сказать, такое будет происходить каждую девятую ночь?! – схватилась за вновь подпрыгнувшее сердце Кёко. От одной лишь мысли об этом её будто опять двенадцатью лапами скрутило и сжало в пружину.

Странник только вновь улыбнулся:

– Зато у тебя есть, м-м, примерно двести сорок шесть лет, чтобы успеть починить меч до того, как из него выберутся все-все мононоке. Это гораздо лучше, чем если бы они освободились разом, не так ли? И теперь мы знаем, к чему быть готовыми. Попробуем обвязать меч офуда утром и запечатать как следует. Вот только…

– Что?

– Здесь офуда особые нужны, самые мощные, а такие у меня уже закончились… Значит, завтра к Нане отправимся.

И Странник лёг назад на циновку.

Кёко даже не стала спрашивать у него, что за Нана. Ей, откровенно говоря, было уже всё равно. Она осторожно отодвинула меч палкой, которой прежде ворошила поленья в костре, а затем и циновку отодвинула – в противоположную сторону. Кёко улеглась, накрывшись с головой покрывалом, но так и не уснула. Вместо этого она разглядывала свои ладони в темноте, размотав повязки, которые только вечером простирала и просушила, но которые вновь были пропитаны кровью и гноем. Порезы открылись, будто не прошло тех дней, за которые они почти зажили, и даже маковая мазь, которой Кёко воспользовалась на следующий день, ей не помогла.

Число «девять» определённо ненавидело Кёко, а Кёко ненавидела его. Всё в мире Идзанами было закономерно.

VII

С тех пор как Кёко в очередной раз поверила в судьбу и злой рок, обрушившийся на неё при рождении, она перестала попрекать Странника за его лень и безразличие к её обучению, а во время привалов начала незаметно стелить свою циновку поближе к его. Пережить поздней ночью встречу с паучьим чудовищем, выползшим из её ножен, которые она носила на поясе круглые сутки, почему-то оказалось сложнее, чем инцидент с Юроичи Якумото. Быть может, потому что тогда Кёко была готова (по крайней мере, она так считала), а сейчас – нет. Здесь она лежала, парализованная от макушки до пят, и могла сгинуть от разрыва сердца и лёгких, потому что именно это и случалось с жертвами мононоке, если те приходили к ним во сне. Так, быть хозяйкой Кусанаги-но цуруги теперь означало быть под прицелом девяти тысяч девятьсот девяносто девяти озлобленных душ, жаждущих отмщения в смерти, и потому ещё никогда Кёко не спала так плохо и не бежала через лес так резво, как к некой Нане, которую она знать не знала, но на которую очень надеялась.

Они со Странником оказались там спустя три дня, а «там» – это в роще из чёрного тутовника, в листьях которого, прямо меж пузырчатых, поспевших раньше срока ягод, ворочались белые шелковичные черви и гроздья их куколок. Последние поблёскивали на заходящем солнце, пушистые, как дорогая ткань, которой им и было суждено стать. Такие хрупкие, такие маленькие, размером с ноготок или всего-навсего чуть больше. Кёко даже не представляла, сколько таких коконов нужно на одно кимоно или хотя бы на нижнее платье. Зато ягоды были сладкими, вяжущими на языке: она сорвала несколько мимоходом и из-за того, что отвлеклась, опять чуть не потерялась.

Заблудиться Кёко не дали нити, что в какой-то момент заблестели меж листьев и которые Кёко поначалу приняла за паутину, пока, в глубине тутовой рощи, их вдруг не стало так много, что из пейзажа исчезла вся зелень и осталось лишь серебро. Уходящие в бесконечную даль, тянущиеся высоко-высоко, точно от самой луны берущие своё начало, нити запутывались в верхушках деревьев с неестественно толстыми, извивающимися ветвями и обряжали их. Местами они так тесно переплетались, что образовывали тугие мосты, соединяя одну часть рощи с другой, как живое и мёртвое. А мёртвого в тутовой роще было удивительно много – как и во всём остальном мире ровно пополам с живым: свежие, ещё шевелящиеся куколки внезапно сменились на сухие и неподвижные, рассыпающиеся от дуновения ветра. Зато нитей там было в три раза больше, в несколько слоёв, и рос из-под земли древний ветхий храм.

Красные тории не венчали его – только два многовековых камфорных древа, шириной с дозорные башни и обвязанных теми же шёлковыми нитями. Кёко сроду таких громадных деревьев не видела, даже её легендарная ива хакуро казалась на их фоне кустом. Странник стоял между ними и торопил её, махая рукой. Нити качались в такт, хотя ветер с самого утра спал. День выдался душным, Кёко чувствовала себя в низине тутовой рощи как на дне кипящего чугунка, накрытого крышкой, и успела как следует пропотеть, пока спускалась вниз по каменной лестнице. Раз ступенька, два ступенька… Всего три сотни, вымощенных камнями. Кёко быстро омыла руки и прополоскала рот в тэмидзуи, прежде чем они со Странником, уже завершившим ритуал, подошли к самому храму.

– Какой маленький, – вырвалось у неё. – Здесь правда кто-то живёт?

Камиурские жрецы приняли бы этот храм за курятник. Но это не мешало ему быть красивым в мелочах: в маленьких деревянных бабочках, нанизанных на черепицу по краю крыши; в зажжённых даже днём каменных фонарях; в светлячках, кружащихся вокруг чашек со сластями, преподнесёнными предкам; в нежно-бирюзовых занавесках-норэн, развевающихся вместо сёдзи; и в самой тутовой роще, лелеющей крошечный храм в своих длинных, ломящихся от коконов и пузырчатых ягод руках. Серебряные нити тянулись у Кёко и Странника над головами, навесом выстилая сверху дорожку к крыльцу. Проникая в отверстия