Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова
– Лесана?
Она кивнула, не в силах произнести ни слова.
– Я не признал, – ответил ратоборец и похлопал ладонью по лавке, приглашая обережницу сесть.
Та опустилась рядом с ним, устало прижалась затылком к острому плечу и прикрыла глаза. На душе было пусто-пусто.
– Как ты? – спросил он.
– Хорошо, – ответила она. – А ты?
– Что со мной станется? – Фебр улыбнулся и тихо добавил: – У тебя глаза мёртвые…
Лесана хмыкнула.
– Зато на душе спокойно.
Некоторое время они молчали. Девушка не знала, что говорить, что спрашивать. Да и нужно ли?
– Хорошо, что ты не сгибла, – сказал обережник. – Я боялся. Всё-таки девка.
Она неопределённо повела плечом. Нашёл, мол, чего бояться.
– Лесана, – тихо позвал он.
– Что?
– Мне до сих пор жаль, что тогда… – Фебр не стал договаривать.
Девушка и так поняла. Ответила:
– Мне тоже.
Хранители! Кто ж знал, что будет так тяжко обоим? Он жив. И она тоже жива. Но тайная нить, которая, как казалось Лесане, все эти годы тянулась меж ними от сердца к сердцу, оборвалась. Почему она не почувствовала? Ведь эта нить оборвалась ещё тогда, когда юная послушница смотрела из окна северной башни в спину уезжавшему вершнику.
Мужчины – не глупые девки. Они умеют смиряться с неизбежностью. Они не носят в сердце из года в год воспоминания о прошедшем, не голубят их, не лелеют, вырывают с кровью и прижигают забвением, чтобы не болело, не дёргало. Ибо возврата нет. И не будет. Никогда.
Он понимал это, когда пришёл в её покойчик проститься. Понимал, что всё закончилось. Навсегда. И ничего больше не будет между ними, кроме общей памяти. Только она, дурёха, ещё на что-то надеялась в силу своей девичьей глупости. А ежели вдуматься, что ему было хранить в душе? Несколько весенних седмиц, когда сердца замирали от счастья, а тела горели от жажды?
Что он о ней знал, кроме того, что она приехала в Цитадель несговорённой невестой с нежным телом и длинными косами?
Что она знала о нём, кроме того, что он стал послушником на несколько вёсен раньше?
Хранители! Да любила ли она его?
Страшно было осознавать это. Боль сомнений раздирала душу. Любила ли Лесана когда-нибудь Фебра или ей лишь нравилось греться от его огня, видеть своё отражение в его глазах? Весна, весна… Тогда ещё вёсны имели смысл. Кровь закипала в жилах, будоражила. И хотелось забыться, хоть на оборот сбежать от каменного холода Цитадели. Спрятаться в кольце тёплых сильных рук, чувствовать не боль, а нежность.
Почему всё так глупо и половинно в их жизни? Почему, ежели любить, то лишь на короткий срок? А потом выдернуть из кровоточащего сердца, из памяти, из души. Чтобы ничего не осталось. Только пустота.
Она ведь оплакала его уже. Простилась. И вот он рядом. Живой. И не узнал её. А она не узнала его. И нет в его глазах ни боли, ни горечи, ничего, кроме спокойного тепла. Увы! Так смотрят на давнего знакомого, о коем сохранили добрую память и нынче рады встрече. Сердце его не замерло.
Внезапно Лесане стало жаль и его, и себя, и ту далёкую пьянящую весну, которая, не окажись в их жизни страшной предначертанности, могла бы стать чем-то большим, чем короткой передышкой в чреде нескончаемых лишений.
– Фебр. – Лесана повернулась к нему, коснулась бледной щеки. – Ежели бы я могла… хоть слова найти… чтоб сказать…
Она смешалась, не зная, как объяснить, что была счастлива, очень счастлива с ним. Что благодарна ему за то счастье. Что ни о чём не жалеет и ни в чём его не винит.
На его бледных губах отразилась тень улыбки.
Обережница покачала головой, досадуя на своё косноязычие, а потом спросила:
– Ты любил меня? Скажи, любил?
Он медленно кивнул. В его глазах была грусть. Но не было тоски.
Должно быть, ту Лесану он и вправду любил. И помнил. А эту, новую, не узнавал… Да разве в том лишь дело? Больно, всегда больно отпускать из сердца первую любовь. Но какой бы скоротечной и пылкой она ни была, какой бы сильной и глубокой ни казалась – это лишь тень, лишь слабый отголосок настоящего чувства. Тем и памятна. Да только будет ли что новое? У него? У неё? Смешно.
Фебр взял девушку за руку. Его холодная ладонь была покрыта тонкими шрамами от ножа и неровными уродливыми рубцами.
Лесана думала о том, как их переменила жизнь. Перемолола кровавыми жерновами. Ничего не оставила от них прежних. Ни лиц, ни тел, ни душ, ни сердец. И вот они сидели рядом, два пустых сосуда, и каждому сызнова хотелось наполниться теплом. Тем самым теплом, которое согрело их будто не четыре весны, а целую вечность назад! Но нынче им нечем было поделиться. Нечего отдать друг другу, кроме разве что воспоминаний.
Хоть сто раз скажи слово «мёд», а слаще на губах не станет.
Она жалела его, а он её. Так, как может жалеть лишь тот, кто понимает и знает цену переменам, кто видел иное: девушку с высокой полной грудью, ясными очами и толстыми косами, юношу широкоплечего и сильного, с открытой улыбкой и глазами, в которых отражалось весеннее солнце. Как сильно всё изменилось.
– Лесана?!
Она распахнула глаза.
Напротив, улыбаясь, стояла Клёна.
– Ты приехала?! – Она повисла на обережнице. – Нынче?
Клёна расцвела за эту весну. Красота её стала взрослее и строже. Куда-то делась юношеская угловатость, без следа пропала робкая застенчивость. Она поправилась, на щеках сызнова расцвёл румянец. И что-то изменилось в ней. Что-то… Лесана не могла понять. Видела лишь, как сильно девушка стала похожа на мать. Неуловимой переменой черт и выражением глаз, поворотом головы и улыбкой. Нелегко, должно быть, Клесху подмечать это сходство.
– Фебр. – Клёна посмотрела на ратоборца. – Ихтор уже разрешил тебе выходить? Я и не знала.
Лесана перевела взгляд на обережника и… сердце её на миг замерло. Потому что не было в его глазах той пустоты, которую она видела в них ещё несколько мгновений назад. Он и сам, наверное, покуда не осознал случившееся, не почувствовал. Но Лесана заметила. Она помнила этот взгляд. Почти так же давно-давно, четыре весны назад, Фебр смотрел на неё. Почти… Но даже тогда не было в его взгляде такой щемящей нежности.
Глупая. Неужели она не видит?
– Я рада, что тебе лучше, – сказала ему
