Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова
Девушка медленно заливалась краской. Во-первых, оттого что глава волей-неволей отозвался о ней так же, как допрежь Лют. Во-вторых, теперь произошедшее представлялось совершенно в ином свете. Всё-таки правы и Лют, и Клесх: бестолковая она.
– Так ведь он молчком! – попыталась оправдаться Лесана. – Ни слова не сказал! А уговор был…
Клесх покачал головой.
– Из тебя лицедейка ещё хуже, чем обманщица. Хвала Хранителям он это быстро смекнул.
Девушка нерешительно коснулась ножа, с которым давным-давно попрощалась. Тёплая рукоять уютно легла в ладонь. Обережница сызнова посмотрела на наставника.
– Значит, Лют сделает, как обещал?
Крефф развёл руками.
– Скоро узнаем. Он зверина хитрая. Думаю, как бы дело ни выгорело, примкнёт к тому, кто одержит верх.
А Лесана всё разглядывала нож, гладила пальцами клинок, проверяла, не появились ли новые зазубрины, не покрылось ли железо ржой.
– А ежели обманет? – спросила она, когда глава замолчал. – Ежели Серый приведёт стаю, зная, что мы его ждём?
Клесх пожал плечами.
– Приведёт – встретим. Опять же Мара, сестрица Лютова ненаглядная, нынче в крепости. Так что на его месте я бы многажды подумал, прежде чем козни Цитадели чинить.
Лесана открыла было рот, чтобы расспросить наставника о Маре и о том, каким ветром её занесло к обережникам, но глава уже повернулся к Тамиру.
– А ты чего стоишь с таким лицом, будто мать родную упокоил?
Колдун, всё это время безучастно смотревший в узкое оконце, вздрогнул и перевёл растерянный взгляд на Клесха.
– Глава, муторно мне, рассудок туманится, – наконец сипло сказал он. – Ты позови наузников. Я расскажу, что вспомню.
Клесх с удивлением посмотрел на Лесану, а та без слов вздёрнула Тамирову рубаху, показывая вырезанную у него на груди резу.
Глава 54
Руська нынче удрал от дядьки Донатоса, ибо наставник, вместо того чтобы взять паренька в мертвецкую, заставил его зубрить заклинание. Да ещё такое заковыристое, что язык стешешь, покуда выговоришь. Одним словом, моро́ка. Вот мальчонок и улизнул незаметно, едва крефф отвернулся к старшим послушникам.
Те, конечно, видели Руськину выходку. Видел и Зоран, нарочно приставленный следить за молодшим. Но никто паренька не выдал. Пожалели. А Руська по дурости-то сперва убёг, а потом уж подумал: ведь Зорана наставник, пожалуй, высечет за недосмотр.
От этой запоздалой мысли сделалось горько и гадко на душе. Так горько и так гадко, что он не пошёл привычно охотиться на воро́н, а отправился на конюшню. Ибо во всём свете только один человек мог понять и разделить его тоску. Уж кто-то, а Торень умел тосковать со знанием дела.
Русай не прогадал. Конюх сидел на узкой скамье возле старой клети, в коей хранили овёс для лошадей, и, скорбно вздыхая, вертел в пальцах какую-то железку.
– Пришёл? – безрадостно спросил Торень. – Ой, горемыка… Одни кости да глаза во все стороны торчат.
Руська решил не сбивать мужика с горестного расположения духа, а потому не стал уточнять, каким образом глаза могут торчать во все стороны. Вместо пустопорожней болтовни он просто сел рядом с Торенем и тоже пригорюнился.
– Вот, погляди, – со вздохом предложил конюх. – Это вот что? Я тебя спрашиваю, а?
Мальчик поглядел. В руках у собеседника оказалась ржавая железная колючка.
– Не знаешь? – спросил Торень, хотя и без того ответ был очевиден. – А я тебе скажу. – Он ещё раз покрутил колючку перед глазами и возвестил: – Два гвоздя это, промеж собой перекрученные. Опять кузнецовы подмастерья дурью мерились. Во дворе валялось. Я и наступил. Уж не знаю, коим чудом стопу до кости не пропорол. Сапог, видать, спас. Но я-то ладно, хотя сапог и жалко… А ежели б лошадь? Чего молчишь? Тебя спрашиваю.
– Ногу бы сбедила, – ответил паренёк.
– Тьфу! – согласился конюх и сказал: – К главе пойду. Пусть хоть всех их рядком к столбам привяжет и высечет. Умнее будут.
Он поднялся и, прихрамывая, направился к главному жилу. Руська проводил Тореня взглядом и понуро поднялся с лавки. Надо возвращаться. Но совестно-то как…
В этот миг кто-то цепко ухватил его за ухо.
– Ах ты, щегол! – Раздался знакомый родной голос, в котором нынче не было и тени теплоты. – Я только на порог, а мне тут же сказывают, что братец мой в лодыри подался. Почему не на уроке?
Руська ойкнул и виновато поглядел на сестру, словно железными клещами стискивавшую пальцами его ухо. Была она злющая и осунувшаяся. Ни радости в глазах, ни улыбки на лице. И взгляд колючий.
– Ежели ещё раз из-за тебя старшим нагорит, – пригрозила Лесана, – привяжу к столбу, спущу порты и лично кнутом так отстегаю, что на зад две седмицы не присядешь. Понял?
У Руськи на глаза навернулись слёзы обиды и вины. Он испуганно кивнул, потому что допрежь не видал сестру такой чужой и суровой.
– Тут тебе не деревенские забавы, – продолжала она, ведя меньшого за ухо через двор. – Привезли вежеству вразумляться, вот и вразумляйся, нахалёнок.
Паренёк сглатывал слёзы, но молчал. Не спорил, не хныкал, не пытался оправдываться. Понимал: права сестрица. Ну и ещё боялся, конечно, твёрдость её руки на собственном заду испытать.
– Бегом к наставнику! – велела Лесана, отвесив ему напоследок звонкую затрещину.
Руська нёсся в казематы, тёр горящее ухо и думал о несправедливости бытия: только приехала, а уже наябедничали…
А Лесана проводила братца взглядом и развернулась, чтобы отправиться наконец в свой покой, а оттуда – в мыльню. Но вдруг заметила то, чего допрежь во дворе крепости не было.
Возле входа в башню целителей появилась крепкая деревянная скамья. И нынче на ней сидел смутно знакомый Лесане истощённый мужчина с короткими не то выгоревшими, не то седыми волосами. Чёрная одёжа ратоборца только усиливала его и без того пугающую бледность. Девушка неуверенно шагнула вперёд, страшась узнать и в то же время боясь обознаться.
Он смотрел, как она приближается. Но в светлых глазах не было узнавания. Лесана поняла: он плохо видит. Да и
