Варяг III - Иван Ладыгин
И я работал. Часы слились в одно сплошное кровавое и липкое пятно. Я промывал раны кипяченной водой. Готовил отвары в большом котле над очагом — ромашку для снятия воспалений, тысячелистник, чтобы остановить кровь, кору дуба, чтобы стянуть и обеззаразить.
Я прижигал культи и обрубки каленым железом, и едкий, сладковатый запах горелой плоти стал для меня таким же привычным, как запах хлеба или дождя.
Я отрезал почерневшие, безжизненные конечности, выбрасывая их в растущую за домом кучу. Уже не было отвращения. Не было страха, не было даже острого сострадания. Была лишь холодная, отточенная, почти механическая точность. Я был инструментом. Всего лишь инструментом. Руками, которые штопали разорванную плоть этого мира, пытаясь залатать дыры, через которые утекала жизнь.
Под утро, когда последний из раненых был перевязан, я выполз на крыльцо. Тело было пустым, выжатым досуха. Каждая мышца кричала от перенапряжения, веки слипались. В руке я бессознательно сжимал тяжелый резной рог, полный янтарного меда. Он, наверное, принадлежал Бьёрну. Я сделал все, что смог. Поэтому заслужил передышку.
Воздух серебрился осенней тяжелой чистотой. Осень гуляла по своим полноправным владениям. Она продолжала раскрашивать деревья в неистовые прощальные цвета: в багрянец ярости, в золото надежды, в серость увядания.
Листья, словно окровавленные монеты, выплавленные в кузнеце богов, медленно, величаво кружились в своем последнем танце, ложась на почерневшую, израненную землю. Это было невероятно красиво и бесконечно горько.
Как сама жизнь…
Вспыхнешь ярко, как кленовый лист, ослепишь на мгновение всех вокруг и погаснешь, сметенный первым же серьезным ветром перемен…
С высоты холма, на котором стоял дом Бьёрна, был виден весь Буянборг. Картина разрушения представала во всей своей мифической полноте. Но не все было потеряно.
На окраинах, в стороне от эпицентра боя, уцелело несколько амбаров, торчали остовы домов с обугленными, но еще державшимися стропилами. Слышалось знакомое, успокаивающее мычание скота — значит, большую часть стад успели угнать вглубь острова, они уцелели. Это давало слабый, но реальный лучик надежды. Зиму, если все организовать, если распределить запасы, мы переживем.
Но сердце Буянборга — его порт, его набережная, его торговые ряды — были мертвы. Причалы представляли собой груды почерневших, искореженных обломков. Зловещие тени драккаров, наших и вражеских, торчали из темной воды, как надгробия в гигантском, братском кладбище. Дома на побережье были стерты с лица земли: лишь черные, дымящиеся пятна да груды золы и щепок указывали на то, что здесь когда-то кипела жизнь, звучали детские голоса, звенели кузнечные молоты.
Я повернул голову и посмотрел на длинный ряд тел, уложенных в стороне, под навесом. Тех, кого мне не удалось спасти этой ночью. Они лежали, накрытые грубыми холстинами, и в предрассветных сизых сумерках казались просто спящими, уставшими после тяжелой битвы.
— Вальхаллы вам, друзья… — хрипло прошептал я. Затем поднес рог к губам и сделал большой, обжигающий глоток. Сладость смешалась с горечью на губах, с горечью в душе. — Когда-нибудь мы обязательно встретимся. В золотых палатах Всеотца или в тенистых рощах Фолькванга. Но не сейчас… Мне слишком многое еще нужно сделать…
На периферии зрения что-то мелькнуло. Я отвернулся от трупов. На дороге, ведущей к дому, показалась пыль. Затем — четкий, неумолимый стук копыт. И силуэт всадника. Астрид скакала на своем вороном жеребце, ее распущенные рыжие волосы развевались за ней, как пламенное живое знамя. Она подскакала ко мне, резко, почти жестоко осадив коня прямо у крыльца. Клубы пыли окутали нас, заставив меня закашляться. Ее лицо было бледным, исчерченным сажей, пылью и усталостью.
Она соскочила с седла, не дожидаясь помощи, и бросилась ко мне, обвив мою шею руками с такой силой, словно боялась, что я исчезну.
— Я так устала, Рюрик… — ее голос был сдавленным, надтреснутым, в нем не осталось ни капли сил. — Так устала от этой смерти… От этих тел, которые не кончаются… От этих слез… Я помогала женщинам опознавать их… В общем, не всех нашли… Не всех…
Я обнял ее в ответ и прижал к себе. На миг я утонул в знакомом аромате. Она пахла, как сам воздух на рассвете, когда летнее солнце только касается верхушек сосен, а в ложбинах еще дремлет ночная прохлада. Это был запах луговых трав, собранных в полдень на самом краю леса — не просто мяты и ромашки, а чего-то большего: сухой пыльцы тысячелистника, терпкого донника, чабреца, что цепляется за подол платья, и тонкой, едва уловимой горчинки полыни.
Она была измотана до предела, испачкана. Ее неземная красота была опалена огнем и горем. Но для меня она была самой прекрасной женщиной, которую я когда-либо видел в обеих своих жизнях.
— Все кончено, самая страшная часть, — прошептал я ей в волосы, целуя макушку. — Позади. Мы выстояли.
— До сих пор не могу поверить… — она отстранилась. В ее сапфировых глазах стояли слезы. — Что ты вернулся ко мне. Я думала… я видела, как ты падаешь с того утеса…
— Меня не так-то просто убить, — я попытался улыбнуться, но получилась лишь усталая, кривая гримаса. Я наклонился и поцеловал ее. Сначала мягко, почти нежно. Затем с большей страстью, вкладывая в этот поцелуй все, что не мог выразить словами — страх потери, радость возвращения, надежду на будущее, обещание быть рядом. Она ответила мне с тем же пылом.
— Я больше никуда тебя не отпущу, — сказала она, прижимаясь лицом к моей груди. — Никогда и никуда.
— Ты ж, мое солнце… — я гладил ее по волосам, по спине, чувствуя, как дрожит ее тело. — Все, что я делаю, я делаю ради того, чтобы у нас было «завтра».
Мы замолчали. Солнце начало медленно подниматься из-за пепелищ, окрашивая небо в сумасшедшие, пронзительные тона: багровые, как кровь, золотые, как Вальхалла, и синие, как ее глаза…
* * *
Он лениво, с чувством собственного достоинства развалился на массивном дубовом троне. В Альфборгском пиршественном зале стоял сдержанный, но довольный гул. Шум пира. Запах жареной свинины, свежего хлеба и крепкого меда щекотал ноздри.
Торгнир позволил себе расслабиться, откинувшись на спинку. Небольшое празднество для ключевых хёвдингов и верных дружинников было необходимо. Нужно было смазывать лояльность, подогревать амбиции и напоминать, кто здесь источник милостей и даров.
К нему приблизилась молодая рабыня. У нее были большие, как у испуганной лани, глаза. Она поднесла ему массивный серебряный кубок. Торгнир принял чару, но его сальный взгляд задержался на девушке: скользнул по гибкому стану, оценивающе остановился
