Тени двойного солнца - А. Л. Легат

– Там еда?

– Много еды, – довольно сказал он.

Я почесал затылок.

– Охраняет еду, которую ей не дают…

– Странный ты. Всегда так было.

Собака вздохнула, подогнула лапы, улеглась в грязь. Равно что сырая тряпка, выброшенная за порог. Мне стало ее страшно жаль.

Я почувствовал родство с этой облезлой грязной дворнягой. Прикованный к болотам не по своей воле. Охранял матушку, которая ждала только одного человека – моего отца.

– Грязная она. Пыль собирает, – усмехнулся я. – Точно Метелка.

– Это что, кличка? Ты брось, ей никто не мил.

– Как думаешь, если ее покормить – мы подружимся?

Корж закатил глаза и отвернулся.

– Самим жрать нечего, – буркнул он.

Поутру я спросил матушку, можем ли мы завести пса. Она посмотрела на меня, ненадолго отвлекшись от окна, и потерянно сказала:

– Ну, разве что… если псы питаются корешками. Или землей.

И отвернулась к окну. Тогда она не знала, что видеться нам с отцом осталось от силы несколько раз.

* * *

Лето началось паршиво.

Мама Коржа странно побелела. Не то чтобы на болотах ходили загорелые, румяные люди – миленькое дельце! Но я навсегда запомнил ее болезненный, синюшно-серый цвет. Точно у водянистого цветка, который подтопило и он вот-вот завянет.

На всякий случай я встал подальше, за порог:

– Чего с ней?

– Скоро поправится, – утешался Корж.

Коли меня спросите, я уже тогда кой-чего соображал.

– К знахарю надо?

Приятель вышел, затворил дверь и покачал головой:

– Не выйдет.

Тогда он показался мне законченным дураком. Я развел руками и принялся его поучать:

– Я бы свою повел к знахарю.

– Не повел бы…

– Повел!

– …так как ты голодранец! – с торжеством сказал Корж.

Я обернулся к своему дому. Холод свел потроха: я представил свою матушку на том же ложе, с болезненным бело-синим лицом.

– Дорого это? – Корж кивнул, снова приуныв. – Сколько?

Он оттопырил пальцы на руках, принялся их загибать, загнул все десять, а потом отмахнулся.

– Сколько… сколько!.. Дорого – и все!

Мы помолчали. Глаза Коржа заслезились, и он повернулся ко мне спиной. Я обошел его, указал в сторону дома старейшины:

– Дороже, чем барахло, которое сторожит Метелка?

Белая сопля вытекла из носа Коржа, он втянул ее и просиял.

* * *

Кости куропатки страшно хрустели в собачьей пасти. В два укуса Метелка переламывала их, и я невольно восхищался грубой звериной силой. И думал, насколько человечья кость крепче…

А влажный нос Метелки был удивительно теплым. И очень смешной хвост в колтунах бил по будке: тук-стук.

– Мы же друзья? – заглядывал я в ее большие черные глаза.

И морда ее делалась совсем смешной – уши с интересом подскакивали ввысь, а хвост уже бился об землю.

– Друзья, – отвечал я за Метелку. И делал пару шагов к погребу.

На третий шаг шлепанье хвоста прекращалось. Его заменял еще негромкий, но пугающий рык. Булькающий, зарождающийся где-то там, где переваривались надломленные птичьи кости…

– Назад! – звал меня Корж, и я подчинялся. – Идут…

Я медленно отступал во двор, и собака успокаивалась. Мы пропускали селян, идущих то из дровяника, то от компостной кучи. Мельтешили, мешали, путались. Сейчас я уж думаю – хорошо быть ребенком: в первой половине случаев про тебя не подумают дурного, а во второй, если и подумают – непременно простят.

Мы крутились у дворняги уже много дней подряд. Крепко сбитый замысел – дождаться ночи и пройти мимо единственного сторожа. Только дело совсем не шло.

– Ну пусти нас, Метелка. Ну пожалуйста, – шептал я.

И не мог разозлиться – в восхищении и зависти перед ее верностью. Как бы мне хотелось, чтобы меня так ждали. Чтобы большая собака сидела у моего двора, охраняя мать. Не пуская отца…

Корж мрачнел с каждым днем.

– Неделя прошла, – бубнил он и в этот раз. – Без толку.

– Давай еще попробуем, – упрашивал я. – Она хвостом виляет! Скоро точно…

– Мамка моя богам душу отдаст! Вот что скоро!

Тут-то нас и заметили. Ставни распахнулись, и прислуга с половником высунула обрюзгшую морду с бородавками.

– Пошли вон, стервецы! Оставьте пса! Я знаю ваших мамашек!

На обратном пути Корж пнул четыре кочки, на последней схватился за отбитые пальцы, попрыгал и грязно ругался тоненьким голоском. Когда нога, наконец, прошла, он вытер слезы и заключил:

– Так дело не пойдет.

* * *

Маму Коржа не видели на сборе ветвей, она не таскала воду во дворе. Я не заходил за порог – боялся принести заразу. Тогда, коли меня спросите, в маленьком моем умишке еще не проскочила верная мысль: что все мы в Ийгало больны одной хворью. Имя ей – бедность. А причина – сраные болота и не менее сраный нахлебник Сульп.

Корж все время выходил с опухшими глазами. А я все время делал вид, что этого не замечал.

– Здоров, – буркнул он, шмыгнул носом.

Почему-то все сложнее было смотреть ему в глаза.

– Ага, – буркнул я. Хотел спросить про маму, хоть и ясное дело, что глаза у Коржа опухшие, а значит – и спрашивать нечего.

Он первым заговорил со мной:

– Ишачий зуб, гляди.

На ладони Коржа лежало… слипшееся нечто с бахромой.

– Фу! – я отмахнулся.

– Да не тот. Гриб это, у мха растет, как к большим пням идти…

Я подошел поближе, чтобы рассмотреть находку. Три небольших зубчика, похожие на чеснок в кружевах.

– И все? Зачем тебе?

Он закрыл пальцами ладонь, будто я думал украсть эту хрень.

– Это для Метелки. – Я заледенел. – Одного хватит точно, но лучше три. Помешаю с куропаткой, быстро проглотит.

И у меня останется лишь один друг. Без мокрого теплого носа.

– Я проберусь ночью, не надо, Корж…

Он разозлился.

– Эта сука тебя учует! Дурной ты! Без тебя все равно покормлю, а коли меня поймают – скажу, что вместе были!

Тогда я подумал, что сделал бы, если бы матушка моя захворала. Должно быть, ради нее я отравил бы Метелку. Вместе с Коржом. Мой желудок тосковал по похлебке, мать друга умирала, и не было никого, кто пришел бы нас выручать.

– Без меня трави, – мрачно сказал я.

– Глухой ты, говорю: сдам тебя, коли…

– Я сапоги у горшечника возьму.

Корж выпучил заплаканные глаза:

– Это еще зачем…

– Оставим следы, по которым найдут не нас. Я слыхал, что старик ему недодал плату.

Корж отвесил челюсть:

– А ключ?

И я похвастался, улыбаясь во весь рот:

– Будет к полуночи. Не трясись.

* * *

К вечеру, не прошло и двух дней, у горшечника вынесли мебель из дома. Тогда я впервые увидел, как здоровенный увалень