Тени двойного солнца - А. Л. Легат
– Удалось, – шептал Корж мне на ухо, на мой взгляд, слишком громко. – Получилось!
А я думал о Метелке. Ее оттащили в сторону болота и так и бросили, не присыпав землей. Я не рассказал никому, что той ночью вырыл небольшую яму, отогнал птиц и весь продрог, пока пытался спихнуть Метелку к грубым корням.
Ничего хорошего не выходит из дружбы, знаете? Особенно из дружбы сторожа и вора.
Матушка Коржа продержалась еще три сезона. А потом я один ходил к соседям в ночь, чтобы отпеть ее душу заочно, подав прошение священнику Горна. И отдельно накопил грехов, чтобы предать ее тело огню с ивовой корой, спрятав от взгляда гневливых богов, по обычаю эританцев.
Миленькое дельце, коли меня спросите – забот о покойнике не меньше, чем пригляд за живым.
И снова настало лето. Гилл Агванг прибыл к нам в предпоследний раз и гостил дольше недели. На седьмой день я не сразу понял, что он держит в руках.
– Это… собака?
Глупейший вопрос. В мозолистой пятерне трясся от ужаса меховой комок с черными глазами и мокрым носом.
– Твоя собака, – хитро ухмыльнулся отец.
– Нет. Нет! – Я попятился и споткнулся об порожек. – Забери!
Вам стоило бы увидеть его лицо. Головорез, который привез дар своему отпрыску, а от него шарахаются, как от чумы.
– Так-так, – задумался Гилл. – Это еще почему?
Должно быть, матушка подала ему эту идею.
– Я не люблю собак.
Матушка взволнованно посмотрела на меня, появившись за отцовским плечом. Затем посмотрела на отца. Их взгляды встретились.
– Но, Рут…
– Не люблю! – почти выкрикнул я, отвернувшись.
Щенок тихо заскулил.
– Ладно, парень, воля твоя. Верну его к матери, – Гилл ухмыльнулся, показав дыры в зубах, и погладил его по холке.
Ни одному слову моего папаши верить не стоило. Скорее всего, бросил щенка на развилке, как поступал со всеми. Я не сожалел: уж вы-то знаете, что псу будет лучше с кем угодно, только не со стариной Рутом. Неподвижная морда Метелки, на треть утопленная в грязи, снится мне по сей день.
* * *
Матушка моя всегда была сердечным человеком. Задумчивым, если помните: все ждала, пока мой ублюдочный отец вернется. Но уж когда до нее доходило, ничем ее не разубедишь.
Той весной я уже ходил в гости куда мне вздумается – без приглашения, без раскаяния. Не оставлял следов. Выторговал у Сульпового зятя шерстяную накидку в обмен на серебряки, которые, в свой черед, обменял на три хороших молотка, которые позаимствовал в соседнем селе. В голове моей складывались, точно листья по осени, схемы и имена: что у кого крадено, что кому надобно и как все удачно свести. Я недурно знал эританский, свободно считал до трех десятков и свято верил, что обману кого угодно.
Юности свойственна всякая дурь.
Матушка принимала дары все с меньшей радостью. Прокололся я с той накидкой, как дурак.
– Ты обещал, Рут…
Я не сразу понял:
– Что?..
– Ворам отрубают правую руку, если прознают об их делах, – сухо сказала мама, торопливо складывая новый дар.
Я улыбнулся и дернул плечом:
– У Сульпа обе руки на месте.
Матушка не нашлась, что сказать, только стояла грустная. Вся в скорби. Будто бы сытно есть – это плохо. Будто бы хорошие люди вроде нее должны голодать! И мерзнуть, и жить в дырявой одежде.
– Как я видел, дядюшка Сульп забирает многое просто так, а сам ничего не дает…
– Ничего хорошего не выходит из зла! Мы должны вернуть его вещи, – матушка осела на табурет. – Сегодня же. Дай мне слово, что…
– Чтобы мне точно что-нибудь отрубили? – глянул я на нее исподлобья.
Она тихо заплакала, прикрыв лицо руками. И что-то говорила едва различимое про то, что я не для того учился и что должен быть иной путь.
Тогда я понял, что хорошим людям очень важно не видеть зла.
– Если я поеду на заработки в город, как отец Коржа, твое сердце будет спокойно?
Я не могу возделывать землю, колоть дрова, охотиться на зверей, собирать пищу ночью, красть, лгать и говорить правду. Но и позволить матушке умереть с голоду я тоже не мог.
Меньше всего я хотел оставлять ее одну. Да и отец Коржа так и не вернулся: его не застали даже на похоронах жены. Но, как видите, выбора у меня и не было.
На просторных сытых улицах Горна началась новая жизнь. За три года выездов мой голос успел сломаться, первые девицы согрели мою постель, за обеды я спокойно оставлял серебро, но неизменно тосковал по дому. Корж хотел пустить корни в городе, я же по четыре раза в сезон падал на хвост торговцу, что проезжал ближнюю развилку у села, чтобы свидеться с матушкой и привезти ей деньжат.
Мой приятель не был полезен на вылазках. Шумный и жадный, он больше мешал. Но мы с Коржом славно спелись. Болтливый и неуемный, он сходился с горожанами на раз-два. Вынюхивал, у кого хорошо в гостях, а с кем не стоит связываться. Всекал местные обычаи. Но главное – он всегда жаждал большего.
Корж свел меня с дельцом, скупщиком краденого. Старьевщики, менялы – тогда на болотах монеты лепили кустари, и всякий желал тебя обагорить. Приятель Коржа подучил нас грамоте, чтобы выкрасть старый фолиантец у приезжего купца. Тяжеленная вещь, скажу я вам. Утащила нас на дно на три добрых месяца – мы удрали из ночлежки, не собирая вещей.
– Это конец, – плакался Корж, вытираясь рукавом новенькой рубахи. – Конец!
Но приятель промахнулся: беда настигла нас гораздо позже, и вовсе не из-за сраного фолианта.
* * *
Шел четвертый месяц с тех пор, как мы вернулись в село.
Мы встретились с Коржом на опушке – самом сухом месте под Ийгало. В этот час нас не могли услышать, солнце уже падало за горизонт.
– Ты располнел, – я кивнул в его сторону. – Мы условились…
– Да брось. Странный ты, – безмятежно помахал он рукой, – кто не полнеет?
– В Ийгало – почти никто.
Корж поковырял сапогом землю. Я заметил, что и сапог у него слишком новенький. Рыл себе могилу этим сапогом, попомните мои слова!
– Тебя схватят, – сказал я. – На роже твоей написано, где ты обувь эту…
– Всю жизнь я жил как скотина, – огрызнулся Корж. – Матери тридцати не стукнуло – в землю ушла. Может, и мне недолго…
Лицо его отражало плохую скорбь. Он так и не выучился притворству. Я покачал головой.
– Потерпи пару лет. Много прошу? Через месяц осядем в городе, будет свой
