Битва на выживание - Хайдарали Мирзоевич Усманов
Тронный зал, что раньше был скромным местом собраний, теперь напоминал святилище богов. Потолок уходил в бесконечность, растворяясь в голубой дымке. В центре возвышался резной каменный трон, не похожий на символ власти – скорее, на олицетворение покоя и созерцания. Сидящий на нём не властвовал над миром, но становился его частью.
Около трона поднимались два древних древа – одно из живого нефрита, с листьями, которые светились мягким изумрудным светом, другое – из белого камня, и на его ветвях покоились цветы, сложенные из льда и кристалла. Между ними струился воздух, в котором иногда можно было различить очертания дракона и феникса – отражения тех духов, что признали Андрея и Цзяолин.
Даже воздух в пагоде теперь был другим. Он пах одновременно свежим дождём и древним ладаном, напоминал и утро в горах, и тишину ночного моря. Любой, кто входил сюда, чувствовал, как мысли становятся прозрачными, а сердце освобождается от суеты. Но в этой прозрачности таилась и бездна – ведь слабый дух не выдержал бы взгляда в истинную суть силы уровня Доу Ди.
Снаружи пагода была окружена кольцами светящихся символов, которые то появлялись, то исчезали, словно дыхание вселенной. Иногда небесные молнии падали прямо на её крышу, но вместо разрушения превращались в каскады света, спускавшиеся вниз, как водопады, и исчезавшие в воздухе.
Сама пагода стала местом, где сливались небо и земля. В ней заключён был не только дом Андрея и Цзяолин, но и новый узел мира, утверждённый их прорывом.
Андрей уже привычно сидел в одном из верхних залов в медитации, а рядом в такой же позе застыла Цзяолин. Они не говорили. Их дыхание совпадало, и стены пагоды откликались на него, словно огромный храмовый колокол, звучавший в сердце каждого.
И в этой тишине было ясно: это уже не просто жилище – это отражение нового пути. Пагода стала свидетельством того, что они переступили черту и вошли в область, где человек превращается в Божество.
Андрей сидел в тишине пагоды, и дыхание его, казалось, растворялось в самой ткани мира. Когда он впервые позволил сознанию раскрыться в полной мере, ощущение было сродни удару молнии, только не во внешнем теле, а в самой душе. Он увидел Поднебесную так, как никто из смертных никогда её не видел.
Это был материк – огромный, древний, словно вырезанный из самого сердца первозданного мира. Его края тонули в безбрежных океанах, и вода этих морей была не просто влагой. Она таила в себе дыхание Древних Богов, оставшееся после того, как первые Небесные драконы обвили землю своими кольцами. Андрей чувствовал, как течения пронизаны живыми нитями силы, как в глубинах прячутся древние духи, иные столь старые, что даже память самого Дао лишь смутно хранила их имена.
Он увидел линии силы. В обычном восприятии они были подобны туманным потокам, но сейчас для него, после достижения уровня Доу Ди, каждая эта нить сияла, как река звёздного света. Одни устремлялись ввысь, питая небесные сферы и создавая вихри облаков, другие уходили в толщу земли, переплетаясь с жилами камня и огня. В некоторых местах они сходились так плотно, что образовывали узлы – источники, которые могли пробудить целые города или сжечь их в миг.
Андрей видел храмы. Заброшенные и давно забытые, стоящие на вершинах гор и в глубинах непроходимых лесов. Одни были сложены из чёрного обсидиана, покрытые письменами, давно стёртыми ветром и дождём, другие – из белого нефрита, источающего мягкое сияние, которое всё ещё отгоняло тьму. Под водой он различал очертания огромных алтарей – словно целые города, погребённые в волнах. Они были обвиты кораллами и морскими зверями, но в их сердцах всё ещё пульсировала сила.
Духовные звери… Мир жил ими. Одни были малы, почти незримы. Огненные мотыльки, парящие в потоках силы, или полупрозрачные лисы, бродящие по лунным тропам. Другие же были величественны и грозны. На далёком севере Андрей ощутил спящего зверя, больше горы – дыхание его было похоже на шторм, и даже во сне он поворачивался, меняя направление ветров. В морских глубинах он увидел змея с чешуёй цвета мрака, чьё тело опоясывало целые подводные хребты. В небесах же скользили духи в форме птиц, сияющие, как куски солнца, и их крики отзывались эхом в сердцах воинов, рождая вдохновение или ужас.
Но больше всего его поразила связь. Всё это – материк, океаны, звери, храмы, даже ветер и капли дождя – было частью единого узора. Поднебесная раскрылась, как свиток из тысячелетнего шелка, где каждая линия и каждый штрих значили нечто большее, чем видели простые глаза. И Андрей впервые почувствовал, что даже он сам стал частью этого узора. Его дыхание отзывалось в потоках силы, его мысль могла вызвать движение ветра или колыхание волн.
И в то же время он увидел опасность. В глубинах линии силы были неравномерны. Некоторые места гнили изнутри, словно их разъедала чья-то чуждая воля. В древних храмах прятались печати, которые не просто сдерживали, но ждали того, кто коснётся их и тем самым пробудит забытых духов или даже Божеств. А в тенях мирового узора мелькало что-то холодное, лишённое лица – словно сама Пустота наблюдала за ним.
Андрей медленно открыл глаза. Пагода дышала вместе с ним. Каменные колонны, некогда обычные, теперь сияли символами, которые сам он не писал, но которые Небо начертало, признавая его новый уровень. Ветер, гуляющий по галереям, пел, будто струны гигантской цитры. Даже вода в прудах с лотосами отражала небо не так, как прежде – в ней вспыхивали и угасали картины будущего.
Мир изменился. И теперь, как понял Андрей, Поднебесная ждала от него шага – или благословения, или разрушения.
Цзяолин сидела рядом с Андреем в глубине пагоды, её глаза были прикрыты, дыхание тихое, будто сама она растворилась в воздухе. Но внутри её души происходило нечто гораздо большее, чем обычная медитация.
Если для Андрея новое видение мира было подобно величайшей карте, где линии силы, узлы и древние алтарные точки раскрывались как живое полотно, то для Цзяолин всё ощущалось через иное восприятие – через сердце, дух и животный инстинкт.
Сначала она услышала дыхание мира. Оно не было похоже на звук или шум – это было колебание,
