По праву сильного - Дмитрий Лифановский
Эхей, а девочка-то созрела. И что-то подобное я уже слышал. От Зоряны. А впрочем, чему удивляться — они ровесницы. Гормоны играют, а мозги отсутствуют.
— И это манит, привлекает и будоражит кровь, — она подняла на меня шальные глаза, — Но я… — её голос стал тише, — Я боюсь. Тебя. Этого места. Всего. И… — она сжала губы, словно боясь сказать лишнее. Хотя, чего тут бояться: и так, как открытая книга! А ведь даже не давил ментально. Но тут и не надо было. Она сама себя накрутила еще до моего прихода, — Я не хочу быть третьей. Не хочу стоять в тени. Это… это унизительно.
Я смотрел на неё, едва сдерживая улыбку. Усмехнутся сейчас — значит получить врага на всю жизнь. А женщины умеют мстить. И ждать своей мести. Девочка открылась, сам не понимая этого. Её страх, сомнения, тревоги, гордость, злость и боль осязаемы физически. Маска, созданная аристократическим воспитанием, треснула, показав кусочек души — нежной и ранимой. Анастасия видела во мне силу, но боялась ее, боялась утонуть в тени конкуренток, стать лишь послушной пешкой, безмолвной частью чужого плана.
— Понимаю, — сказал я, мой голос был ровным, без тени насмешки. — Выбор — тяжёлая ноша. Особенно когда от него зависит всё. — Я сделал паузу, глядя ей в глаза. — Но для меня ты не пешка, Настя, — она вздрогнула от своего имени произнесенного на славянский манер, — Мне не нужны пешки.
Она подняла взгляд, её глаза расширились, и в них мелькнула надежда, смешанная с недоверием. Её пальцы замерли на бокале, но она не отводила глаз, словно пытаясь найти подвох.
— Тогда… что ты хочешь от меня? — спросила она, её голос был тихим, но в нём появилась твёрдость, которой не было раньше.
Я откинулся в кресле, держа бокал в руке, и посмотрел на неё с лёгкой улыбкой. Каждое слово, что я собирался сказать, было взвешенным, как и подобает в разговоре двух аристократов. Я не угрожал, не давил — лишь предлагал путь.
— У тебя два пути. Первый — через неделю прилетит «Сокол» и ты вернешься к отцу. Ты останешься со своим родом, его надеждами, долгами и борьбой. Выйдешь замуж, как хотела, будешь блистать, заниматься хозяйством, растить детей. С Ираклием и Ингваром мы можем договориться и без таких жертв, — я криво усмехнулся, — Второй — остаться здесь. Но тогда ты станешь не Евпатор, а Раевской. И род — мой род — будет превыше всего! — я сделал паузу, давая словам осесть, закрепиться в ее сознании, — Думай. Пусть это будет твой выбор. Я приму любой.
Её дыхание стало быстрее, пальцы сжали бокал так, что я подумал, он треснет. Она смотрела на меня, и в её глазах боролись страх, гордость и что-то ещё — желание доказать себе, что она способна выбрать. Её губы дрогнули, но она не отвела взгляд, хотя я видел, как ей тяжело держать эту маску.
— Я… подумаю, ярл, — наконец сказала она, её голос был едва слышен, но в нём была искра решимости. — Я дам ответ.
Я кивнул, поднялся и поставил бокал на стол. Она следила за мной, её плечи чуть расслабились, но пальцы всё ещё теребили край платья. Я повернулся к выходу, бросив последний взгляд на неё — юную, напуганную, но не сломленную. Ушкуйники у входа молча расступились, пропуская меня:
— И Анастасия… — обернулся я, уже за порогом.
— Да, ярл?
— Твоей свитой будет заниматься князь Лобанов. Гибель своих людей я не прощу. Если ты решишь остаться, тебе придется стать одной из нас. И не смотреть волком на слуг, — я кивнул на замершую у порога служанку, — Они ни в чем не виноваты. И здесь Пограничье. Здесь нет рабов, холопов, колонов, илотов или как там у вас называют невольников. Здесь все равны, все свободны. Просто одни воюют, другие выращивают хлеб, третьи работают на фабриках. Подумай и над этим тоже.
* * *
После ухода ярла комната будто сжалась, стены пещеры стали ближе, а тишина — тяжелее. Анастасия сидела неподвижно, всё ещё сжимая бокал, который он наполнил. Это вино с виноградников Таврии, осталось единственным, что связывало её с домом — с тёплым солнцем Понта, с запахом моря и цветущих садов. Но даже оно теперь казалось чужим, как будто пропиталось сыростью этих проклятых пещер. Её пальцы дрожали, и она поставила бокал на стол, боясь, что он выскользнет из рук.
Слова Рагнара эхом отдавались в её голове. «Ты не пешка, Настя». Это имя, произнесённое на славянский манер, резануло, как нож. В Константинополе её звали Анастасия, с почтением, с придыханием, как подобает патрикианке. А здесь… Здесь она была Настей, девчонкой, отданной, как выкуп дикому варвару, от которого теперь зависит её судьба. Она сжала губы, чувствуя, как внутри борются страх и гордость. Он видел её насквозь — её страх, её слабость, её мечты. И это пугало больше, чем ушкуйники у входа, больше, чем сырые стены, больше, чем эта служанка с её грубой похлёбкой.
Она бросила взгляд на поднос, всё ещё стоящий на столе. Похлёбка пахла чем-то простым, деревенским — луком, крупой, может, щепоткой трав. В Константинополе она бы не прикоснулась к такой еде, даже в худшие дни. Но здесь выбора не было. Или был? Рагнар дал ей выбор — уехать к отцу, вернуться в привычный мир, или остаться, стать Раевской, принять этот суровый, чужой мир.
Она сглотнула, чувствуя, как горло сжимается от подступивших слёз. Уехать — значит снова стать пешкой в политических играх отца, знать, что в любой момент ее продадут как бесполезную вещь за интересы рода. И ждать этого. Она с детства знала, что такова судьба любой аристократки. Ее так воспитывали, обучали, что, даже выйдя замуж, ей предстоит продвигать в семье мужа интересы рода Евпаторов. Словом, делом и телом.
Да ее научили и этому — искусству ублажить мужчину так, что он станет податливым, как глина в умелых руках скульптора. А сейчас она ясно осознала, что с этим юным варваром все ее умения и изученные под
