Тяжёлая реальность. Калейдоскоп миров - Хайдарали Мирзоевич Усманов

Хайдарали Усманов

Тяжёлая реальность. Калейдоскоп миров

Клан

Этот бар на Вольной станции Хигасс назывался “Костяной Клык”. О чём явно и весьма кричаще заявляла вывеска из старого куска корабельной обшивки, проржавевшей от времени и прижатой к переборке толстыми, будто вырванными из мёртвого корабля болтами.

От него веяло чем-то первобытным и живым, словно сама станция старалась обойти стороной этот угол. То самое место, где собирались те, кто предпочитал решать вопросы не словами, а силой рук, тяжестью кулаков и звонким треском сломанных столов.

Внутри всегда царил запах металла, горелого синтетического масла и копчёного мяса. Воздух вибрировал от громких голосов, от сдержанного смеха, от лязга кружек, в которых пенилось янтарное пойло, сделанное по древнему рецепту огров – из ферментированных грибов и крови степных быков.

С потолка свисали тяжёлые балки, увешанные цепями, на которых когда-то, возможно, держали грузы, а теперь – кости поверженных тварей, добытых в самых дальних секторах Фронтира, Вольных Территорий, и даже Неизведанных Территорий. В этом баре всё было немного живым и немного опасным – даже стены, казалось, дышали, пропитанные потом и жаром тел тех, кто устраивал тут схватки.

Огры были повсюду. Не в смысле толпы – просто каждый занимал столько места, сколько хотел. Они сидели широко, словно пространство само обязано было уступать им. Широкие плечи, смуглая кожа с легким серым или оливковым оттенком, глаза – яркие, как пламя в кузне, и движения, в которых не было ничего лишнего. Их руки – не грубые, а скорее точные, будто те, кто привык держать не только оружие, но и инструменты. Они могли поднять стол одной рукой, а другой поправить крошку на рубахе. Когда они смеялись – гул шёл по полу, как землетрясение. Когда молчали – воздух густел, словно перед бурей.

Женщины среди них были такими же – не хрупкими, не украшением. Они сидели рядом с мужчинами, спорили, смеялись, бросали вызовы. У некоторых волосы были забраны в тугие косы, украшенные костяными кольцами, у других свободно спадали на плечи, блестя от масла и пота. На каждой – шрамы, будто строки древней песни, которую знали только они. Они двигались с лёгкостью кошек, и даже когда одна из них ловко кидала в другого огра перчатку, требуя дуэли, в этом было больше красоты, чем грубости.

В центре бара стоял “стол дуэлей” – укреплённая площадка из цельного титанового листа, вокруг которой толпились зрители. На нём не проливали кровь – здесь решали споры ударами, хваткой, до того момента, пока один не признает поражение. С каждой победой в стену вбивался новый клинок, новый знак – напоминание, что сила здесь значит больше слов.

За стойкой, словно последнее напоминание о том, кому на самом деле принадлежит эта Вольная станция, застыл старый гоблин с глазами, цвета застарелого виски, и рукам, испещрённым шрамами. Он знал имена всех, кто хоть раз заходил сюда. В его баре не спрашивали, откуда ты. Только кто ты теперь.

Даже музыка здесь звучала немного странная. Не электронная, не механическая. Её играли живьём. Кто-то бил в стальные барабаны, кто-то извлекал мелодию из натянутых кабелей, кто-то пел хриплым, но удивительно чистым голосом. Слова песен были о свободе, о войнах, о звёздах, что падают на плечи тех, кто не боится идти туда, где кончаются маршруты и начинается неизвестность.

И когда открывалась дверь, и внутрь входил кто-то новый – взгляды тут же обращались к нему. Не из подозрения, а из любопытства. Ведь в баре “Костяной Клык” не было слабых.

Каждый, кто переступал его порог, либо искал славу, либо бежал от прошлого, но все знали. Что если ты остался здесь хоть на час, – значит, достоин зваться братом под звёздами.

В этот день бар “Костяной Клык” привычно гудел, словно внутри него пульсировала сама жизнь станции – тяжёлая, горячая, пропитанная потом и дымом. Над массивными столами из бронепанелей клубился пар от жареного мяса, гремели кружки, а в дальнем углу кто-то настраивал трёхструнный инструмент, похожий на перекрёсток кузнечного молота и гитарной арфы. Но весь шум вдруг сжался в одну точку, когда в центре зала поднялся один из огров. Он был высок даже для своего народа – почти два метра девяносто, широкоплечий, с коротко остриженными светлыми волосами и лицом, на котором застыли самоуверенность и довольство.

Это был Гаарн из клана Скальных Сердец, известный тем, что мог драться с улыбкой, пить, не пьянея, и хвастаться до тех пор, пока кто-то не бросит ему вызов.

Он ударил кулаком по столу так, что с него посыпались ошмётки жареного мяса, и рявкнул, перекрывая даже рокот двигателей станции, проходящий сквозь стены:

– А я вам говорю! – Выкрикнул он в запале очередного спора о том, чей клан лучше. – Это наш клан щёлкнул орков по зубам! Наш корвет “Сын Шторма” дважды обошёл орков в их же секторе!

По залу прокатился гул – не веры, а голода до скандала. Огры обожали споры. А уж когда кто-то хвастался – это было как кровь на воду.

– Не неси чушь, Гаарн! – Тут же заревел кто-то из дальнего стола, где сидели представители клана Железных Громов. – Ваши летуны и с пиратами-то редко связываются, не то что с орками!

– Орки вас бы на ремни пустили! – Тут же его поддержал кто-то третий, из клана Пепельных Волн. – Весь флот вашего клана – одно корыто с дырявыми баками!

– Зато этот корвет был не дырявый! – Не сдавался Гаарн, ухмыляясь во весь свой рот, который заполняли достаточно острые, но кривоватые зубы. – Он старый, но хитрый. Я лично знаю капитана! Его звали… э-э… Кирт… Керн… Да не важно! Он из наших! Наш клан вёл его на службу, он наш боец!

Смех разнёсся по залу, глухой, откровенный, как удар по барабану.

– Слова, Гаарн! – прорычал в ответ старший из Пепельных Волн, медленно поднявшись со своего места, и его выступающие из нижней челюсти клыки сверкнули при свете голографических ламп. – Слова – это воздух. А кровь – доказательство. Где твоя кровь за эти слова?

Толпа зашумела, кто-то ударил по столу, кто-то заорал:

– Дуэль! Дуэль! Пусть докажет делом!

Гаарн шагнул вперёд, ухмыляясь, но в голосе его теперь мелькнула нервная нотка. Он не ожидал, что спор дойдёт до этого. Но отказаться – значило потерять лицо.

И вдруг, словно клинок вспыхнул в тени, в разговор