Военный инженер товарища Сталина 3 - Анджей Б.
— О-ох! — выдохнул летчик. — Вот и привет тебе, Саня…
И, подобно слепому, управляемому кем-то манекену, шагнул навстречу.
Как и предсказывал руководитель Института технических разработок, два световых маркера нашли наконец-то друг друга.
* * *
— Лишенец…
Из пустоты доносились обрывки фраз. Склонилось знакомое где-то когда-то лицо.
— Приходит в себя!
— Ну, ты! Веселый интересный!
Через время:
— Данилыч, глянь — веки уже задрожали. Как думаешь, слышит нас?
И снова знакомое когда-то лицо. Погоны старшего лейтенанта авиации. Голоса, голоса, голоса…
— Так ты тот Игорь? Я помню, как ты давал нам смотреть фотографию с дочкой! — голос Борьки, возникающий и пропадающий эхом. — А Саня ждал твоего появления. Все минуты считал, когда ты объявишься…
Пустота. Нирвана. Черная бездна.
Опять голос Борьки:
— И я стал ждать вместе с ним. Правда, мы — вот, на, зуб даю — ни хрена не знали, кто это будет. Саня перебрал в уме всех возможных кандидатов. Я так понял, вас поменяла местами какая-то хрень, что лишенец называет ее барокамерой?
Обрыв. Пустота. Голос Павла Даниловича:
— Вспоминали и тебя в качестве переселенца в его эпоху. Но как-то на тебе он не остановился. А ты, значит, вон оно как. Вас просто поменяло местами…
— Я был в его двадцать первом веке. Потом барокамера швыряла меня по другим измерениям…
Обрывки фраз заставляли генерировать мой мозг. Иногда урывками слышалось:
— И к Наполеону выбрасывало. И в Ледниковом периоде бывал. И динозавров успел повидать.
Потом в пробелах сознания голос Борьки:
— А как там у них, в двадцать первом веке? Мне поставили памятник? Сколько орденов на груди?
Я открыл глаза. Чистый потолок. Белые стены. Повернул голову. Отчаянно мучила жажда.
— Пить… — вырвался хрип. Тут же закашлялся. — Дайте пить…
Склонилось озабоченное рыжее лицо Борьки. В дрожащую руку сунул стакан с мутной жидкостью. Глаза серые, как зимнее небо, уставились с озорным блеском.
— Пришел в себя, веселый интересный? А мне орден дали. Вот, погляди…
— Да погоди ты! — отпихнул майор Гранин. — Он еще ни черта не соображает, а ты со своим орденом лезешь.
Выпив какую-то настойку, отдающую больничным запахом хлорки, я обвел комнату. В глазах прояснилось. Глянул на себя как бы с высоты птичьего полета. Скосил взгляд на койку. Чисто, опрятно, как в медицинской палате. Будто прочитав мои мысли, Павел Данилович подсказал:
— Ты в лазарете, Саша.
— Давно? Кхххры-ы… — вырвался кашель.
— Три дня.
— О-ох…
— Ага, ё-моё! Три дня без сознания, — потряс руку Борька. — Я уже и орден успел получить…
— Да отстань ты со своим орденом! — врезал по уху Павел Данилович. — Придет в чувство, потом покрасуешься.
Три дня! Точно что, ё-моё! Как так меня угораздило?
— А… голоса эти? — обводил я взглядом палату. — Они были откуда?
— Ты бредил, лишенец. Все время метался в постели. Сходил под себя. Врач ставил тебе, как их там… процедуры.
И заржал. Гранин сунул кулак прямо под нос.
— Я слышал вас и еще кого-то, — мой собственный голос, казалось, доносился из глухого тоннеля.
— Наверное, мой.
Голова сама собой повернулась на звук. Сидящий на табурете старший лейтенант в форме летчика, приветливо махнул рукой:
— Привет, Александр. Я Игорь. Помнишь меня?
Постепенно все выстраивалось в логическую цепочку. Упадок давления, воздушная яма, крен самолета. Круговерть вокруг. Молнии на фюзеляже. Крики пилотов, что самолет повернуло назад. Посадка. Ночь над Берлином. Голоса-голоса-голоса…
— Так вот, кого мне надо было ждать в качестве пассажира барокамеры, — улыбка сама скользнула по лицу. Я протянул руку. — Приятно видеть тебя, Игорь. Помню, конечно! — Слова полились сами собой. Привстав, я облокотился на спинку кровати. Гранин поправил подушку. Борька плеснул в стакан глоток коньяка. — Помню, как ты показывал фотографию у костра. Потом мы уснули. А утром налет. Немцы бомбили колонну. На Курской дуге это было.
— Меня в жопу ранило! — вставил Борька. — Вот! — блеснул новым орденом на гимнастерке, — кто не верит, тому в харю заеду при всем уважении.
Все рассмеялись. Ко мне постепенно возвращалось чувство юмора. Хлебнул коньяка. Теперь слова вылетали сами собой:
— Помню, как проводили этого бойца, — кивнул на Борьку, — к санитарной машине. Еще был жив Алексей.
— Я тоже помню его, — погрустнел лейтенант. — Славный был парень. Геройский. Это же он вместе с Борисом вытащил тебя из воронки?
— Он.
— Потом был замучен в гестапо, — поддержал разговор Павел Данилович. — Власик помог разыскать сведения о зверски замученных двух советских солдат.
Помолчали, воздавая память геройскому другу. Выпили по глотку. Теперь я мог свободнее рассмотреть палату. Окна выходили на зимний парк. Тишина снаружи говорила о том, что пока я был без сознания три долгих дня, Германия полностью капитулировала. Слышалась далекая музыка. Кое-где пели и кричали «Ура!». Жизнь бурлила полным ходом. Палату два раза заглядывала медсестра, но, видя, что у меня посетители, с улыбкой скрывалась за дверью. Говорили долго. Вспоминали разные события. Как меня почти отнесли на руках к машине, когда к самолету приблизился летчик. Сошлись на мнении, что меня посетил приступ побочного эффекта при контакте двух маркеров.
Игорь рассказывал, как вектор саркофага искал меня по различным эпохам планеты. Как червоточина занесла его в Ледниковый период. Как он был в гостях у Екатерины Великой. Как побывал в девственных лесах мезозоя. Все это было мне не в диковинку — я-то знал, на что способны переброски во времени. А вот Гранину с Борькой такое было слышать впервые. Младший боец даже о награде на время забыл. Сидел с открытым ртом, комментируя по ходу рассказа:
— Ух ты ж, бля…
— Ва-аще чётко!
— Зуб даю, я бы этого птеродактиля…
— А чё
