Лед - Андрей Алексеевич Панченко
Безусловно, собаки гибли и по пути к плато. К моменту нашего выхода к перевалу у нас оставалось всего сорок девять собак. Часть умерло от усталости, других нам пришлось убить самим. В середине пути Тупун пристрелил трех беременных сук, хотя те, как бы догадываясь о своей участи, тянули упряжь с удвоенной силой. И вот теперь, перед горной цепью их участь должны были разделить ещё девятнадцать псов. Этот склад, у подножья ледника я назвал «Бойней». Склад предстояло затарить собачим мясом…
Собак было жалко до слёз. Они не ждали предательства от людей, самоотверженно выполняя свою работу. Они съедали лишь по брикету пеммикана в день и не нуждались ни в воде, ни в крове. Работали они много, охотно и хорошо, а на ночлегах, в том самом зимнем спасательном походе, согревали двуногих товарищей по путешествию теплом своих тел и подставляли нам свои бока как подушки. При каждой остановке для отдыха запыхавшиеся собаки весело катались по снегу, зарывали в него носы, чтобы ощутить прохладу. Если им давали время, они начинали устраивать себе удобное ложе и укладывались спать. По сигналу «Подъем!» сразу вскакивали, рычали друг на друга, но постромки не позволяли им драться. Их силы и бодрость изумительно быстро восстановились, а ведь буквально только вчера они ещё бежали с трудом, понурившись и поджав хвосты. Стоило им увидеть своего каюра, как они задрали хвосты трубой и преданно ими махали. И вот теперь нам предстояло их убить.
Это было очень тяжело… Но сделать это было необходимо. Я сто раз воздал хвалу всевышнему, что мой верный Маньяк не оказался в этом походе. Старый пес не выдержал бы пути, и его участь была бы предрешена. Маньяк остался в Гренландии, и, хотя судьба его мне неизвестна, но по крайней мере мне не придётся решать его участь самому. Я — человек не особенно чувствительный, но признаюсь, что на забой собак я согласился скрепя сердцем. Каждый каюр должен был сам разобраться с обреченными.
— Не могу! — Фрол стоял, нацелив револьвер на вожака своей упряжки, который последние два дня хромал, порезав лапу о снежный наст, и никак не мог решиться на выстрел — Может ты сам, Иссидор? Это же Ямал, я с ним больше года, он мне как родной стал!
— А я могу⁈ На чужом горбу решил в рай въехать? Мы типа мясники, а ты святой звездострадалец⁈ — Я стоял рядом, и перезаряжал дрожащими руками револьвер, у меня под ногами лежало пять собачьих тел — Хочешь вожака своего спасти, пожалуйста. Бери хер в ладошку, и в путь дорожку! Вместе с ним звиздуйте на зимовье! Не выстрелишь — дальше не пойдёшь с нами, мне такие засранцы в команде не нужны!
Куницкий выстрелил. Через три часа разделанные на части туши собак были заложены в склад, и мы начали подъём по перевалу. В моем походном календаре я отметил дату, сегодня было первое ноября 1895 года.
От перевала веяло холодом, каким-то особым — не простым зимним морозом, а ледяным дыханием иного мира. Мы двинулись наверх, каждая упряжка нагружена до предела, люди молчаливы, сгорблены. Ветер гнал по склону облака снежной пыли, и дорога всё время казалась бесконечной лестницей в небо.
Снег скрипел под полозьями, склоны свистели сквозняками, собаки рвались вперёд, хотя и после «Бойни» их стало почти вдвое меньше. Оставшиеся, будто чувствуя, что и их может постичь та же участь, что и погибших товарищей, тянули с упрямой силой, захлёбываясь паром и сопением. Иногда, на особенно крутом подъёме, нарты соскальзывали в сторону, и тогда вся цепочка начинала буксовать — кто-то падал, кто-то подхватывал постромки, кто-то ругался сквозь зубы. Но никто не останавливался дольше, чем на минуту.
С каждым десятком шагов путь становился тяжелее. Казалось, что сам склон сопротивляется нам: снег проваливался, ледяные наста ломались под ногами, а порыв ветра то и дело норовил сдуть нас вместе с санями обратно вниз. Временами я чувствовал, что силы кончаются, что в груди уже не лёгкие, а раскалённые мехи, но оборачивался и видел за спиной — длинную, цепкую, измученную, но несломленную вереницу людей.
С каждым метром, что мы поднимались вверх, дышать становилось тяжелее. Гипоксия, физическое утомление, переохлаждение, обезвоживание организма, а проще говоря горная болезнь начинала мучать и людей, и собак.
В первый день подъёма мы прошли почти двадцать километров, а поднялись всего на семьсот метров. Наш путь был извилистым, как горная река, и невероятно сложным. Направление движения я не отслеживал, задачей было просто подняться на плато. Навигационные приборы сейчас были попросту бесполезны, вершина перевала, как и солнце по-прежнему скрывались в густом тумане. Однако я не боялся сбиться с пути, сейчас у нас была только одна дорога — наверх.Обсервацией мы займемся уже на древнем шельфовом леднике, если конечно на него поднимемся…
Во второй день подъёма мы двинулись в путь в четыре часа утра. Ночь почти не принесла отдыха, палатка гремела на ветру, примус чадил, и казалось, что сон не приходит вовсе. Люди ворочались, кашляли, пили тёплую воду, кто-то бормотал во сне. Но с первым сигналом «Подъём!» все поднялись без лишних слов. Мы знали: чем дольше будем задерживаться внизу, тем тяжелее потом.
Уже через час после выхода дыхание превратилось в мучение. Воздух был сухим и разреженным, каждый шаг требовал усилия, будто мы поднимали не только собственное тело, но и груз в несколько пудов на плечах. Собаки тоже чувствовали эту тяжесть: они не бежали, а шли, вытянув шеи и опустив уши, но всё равно тянули нарты с какой-то обреченной покорностью. Иногда приходилось останавливаться, чтобы помочь им руками вытолкнуть полозья из настов и трещин.
День тянулся мучительно долго. Казалось, мы топчемся на месте: шаг за шагом, час за часом, но вершина перевала не становилась ближе. Усталость вошла в мышцы, в голову, даже в кости. Подъёме на ледник оставлял у меня ощущение, будто каждый метр пути требует нашей крови…
К вечеру мы достигли ледяной террасы. За этот переход мы поднялись на тысячу семьсот
