Золотая лихорадка. Урал. 19 век - Ник Тарасов
— Морда не битая. Руки… — он перехватил мою ладонь, перевернул. Мозоли от остроги и таскания дров были свежими, но кожа под ними была еще относительно мягкой. — Не похожи на рабочие. Но и не барские. Кто ты таков, Андрей Воронов?
Я молчал, выдерживая его взгляд. Любой ответ сейчас мог стать последним.
Он отпустил меня так же резко, как и схватил. Вернулся к столу, взял зажигалку.
— Ладно. Верится с трудом, но… доказательств обратного у меня нет. Прикопать тебя в овраге — дело нехитрое, да только зачем? Пользы никакой. А работные руки тут всегда в цене.
Он бросил зажигалку в ящик стола и задвинул его. Мое сердце ухнуло. Последний привет из моего мира только что был конфискован.
— Значит, так, «господин Воронов», — в голосе его зазвенел металл. — Дворянство свое можешь засунуть… куда подальше. Здесь все равны. Кто работает — тот ест. Кто не работает — тот дохнет. Если хочешь, можешь пойти в артель к Прохору. Будешь породу таскать. За харчи и место на нарах. Ну или если есть чем — плати. А там поглядим. Если ты и вправду тот, за кого себя выдаешь, то как-нибудь свяжешься со своими родичами. А если нет… — он не договорил, но угроза повисла в воздухе плотнее дыма. — Прохор! Забирай. И глаз с него не спускать.
Прохор коротко кивнул и грубо дернул меня за рукав.
— Пошли, барин. Рабочий день еще не кончился.
Меня вывели из конторы приказчика обратно в грязь и вонь поселка. Я шел, оглушенный. Я выкрутился. Пока. Меня не убили. Но я стал бесправным существом, чья жизнь зависела от прихоти вот этого рыжебородого детины и его начальника. Цена моей жизни — миска похлебки и угол на нарах. А цена моей свободы — красная пластиковая зажигалка.
* * *
До вечера я таскал тяжеленные деревянные бадьи с породой от забоя к промывочным лоткам. Мышцы, не знавшие такую нагрузку, горели огнем. Руки стерлись в кровь в первый же час. Я работал молча, на автомате, под постоянной руганью Прохора. Остальные старатели косились на меня, но молчали. Я был чужаком, не таким как все.
Когда солнце начало клониться к закату, Прохор объявил конец рабочего дня. Работа кончилась. Люди, измотанные, черные от грязи, побрели к длинному бараку, откуда уже тянуло кислым запахом варева.
— Эй, барин! — окликнул меня Прохор. — Пошли. Заслужил.
Мы вошли в полутемное, душное помещение, заставленное длинными столами и лавками. В углу в огромном котле двое мужиков разливали по деревянным мискам бурду, отдаленно напоминающую суп. Мне тоже сунули миску с серой жижей, в которой плавало несколько кусков чего-то волокнистого, и краюху черного, липкого хлеба. Я сел на краешек лавки, стараясь никому не мешать, и принялся есть. После нескольких дней голодовки эта похлебка казалась пищей богов.
Прохор уселся напротив, с шумом хлебая из своей миски.
— Ну как, барин? Нравится хлеб старательский? — ухмыльнулся он.
Я только пожал плечами, не отрываясь от еды.
— Ничего, привыкнешь, — он уже не выглядел таким враждебным. Скорее, уставшим. — Тут все так. Пашешь от зари до зари, а что намыл — все приказчику, этому упырю, Арсению Семёновичу. Он тебе пайку выдаст, если повезет. А нет — так и с голоду сдохнешь.
Съев все до последней крошки, я почувствовал, как жизнь возвращается в тело. Прохор, дохлебав свою порцию, крякнул и поднялся.
— Пошли. Надо это дело промочить. А то глотка пересохла.
Он потащил меня из барака к другому срубу, поменьше, из окон которого лился тусклый свет и доносился пьяный гомон. Над дверью висела грубо намалеванная вывеска: «Медвежий уголъ».
Если снаружи поселок вонял грязью и нечистотами, то внутри кабака к этому букету добавлялись запахи перегара, дешевого табака, кислого пива и десятков немытых мужских тел. Дым стоял коромыслом, так что едва можно было разглядеть лица. За сколоченными из неструганных досок столами сидели старатели. Пили мутную брагу из глиняных кружек, резались в карты, орали, смеялись, ругались. Это был центр местной вселенной. Единственное место, где можно было забыться.
Прохор протолкался к стойке, за которой стоял беззубый, потный кабатчик, и бросил на дерево несколько мелких, криво отчеканенных медных монет.
— Два пива.
Нам налили в кружки пенной, дурно пахнущей жидкости. Мы нашли свободный угол, и я присел, стараясь быть как можно незаметнее. Я не пил. Я слушал.
И мир вокруг меня обретал четкие, пугающие очертания.
— … за золотник всего два рубля дает, ирод! — жаловался один бородач другому. — А в городе, говорят, цена уже к трем подбирается! Грабит нас вчистую!
— А ты поспорь с Арсением Семёновичем, — хмыкнул его собеседник. — Он быстро тебе в карцере объяснит, почем фунт лиха.
— … а у Митьки-то на участке вчера самородок вылез! С кулак! — шептал кто-то за соседним столом. — Он его спрятал, ночью уйти хотел. Так на выходе поймали. Утром высекли на площади. Живого места не осталось.
— … Государь-император наш, Александр Павлович, говорят, новую грамоту издал. Про вольных старателей. Да только дойдет ли она до нас? Этим упырям закон не писан…
Александр Павлович… Александр I. Я похолодел. Мозг судорожно заработал. Годы правления: 1801–1825.
— … француза-то прогнали, а житья лучше не стало, — вздыхал старик с седой бородой. — Думали, воля будет. Какая там воля…
Француза. Война 1812 года. Значит, сейчас уже после. Но насколько после?
Я сидел, вцепившись в свою кружку, и мир вокруг меня рушился окончательно. Это была не кома. Не глюки. Это была реальность. Девятнадцатый век. Российская Империя. Золотая лихорадка на Урале.
Все обрывки разговоров, все эти детали — цены на золото, жестокость приказчика, страх перед властью, имена, события — складывались в одну ужасающую картину. Я провалился в прошлое. Глубоко. Безнадежно.
Моя жизнь, мои друзья, мои родители, двадцать первый век — все это было там, за непреодолимой стеной времени. Все, что я знал, все, что умел, здесь было бесполезно. Мой диплом фельдшера, мои права на управление вездеходом, мои знания о компьютерах — все это превратилось в прах.
Я посмотрел на свои руки. Руки человека, который умел спасать жизни и управлять сложной техникой. А теперь я таскаю камни за похлебку.
Прохор толкнул меня в бок.
— Ты чего скис, барин? Пей давай! За
