ДМБ 1996 - Никита Киров

Падал лёгкий снег, холодно, изо рта шёл пар. Это зима или ещё осень? На мне лёгкая куртка из кожзама. Из кожи молодого дерматина, вдруг вспомнилась старая шутка. Шапки вообще нет, уши сразу начали мёрзнуть. В руке китайская рисовая сумка, за плечом — солдатский вещмешок, тяжёлый, так и норовил сползти, приходилось поправлять.

Мимо прошла бабушка с сумкой, из которой приятно пахло жареными пирожками. На вокзал она бежит, продать, скоро же поезд подойдёт, пассажиры захотят поесть горячего. Я же у неё тогда купил пирожок с ливером… ох, лучше бы я этого не делал.

Кто-то прошёл мимо с тяжёлой сумкой, кто-то с пакетом, в котором брякали бутылки. Темнеет, народ торопится уехать. А я стоял напротив вокзала, как столб, и пытался понять, где я.

Или… когда?

Я оглядел себя. На ногах тупоносые ботинки, выше чёрные джинсы, толстые, для зимы. Руки молодые, сам я худой, как когда-то, без брюшка. В отражении стекла киоска вижу самого себя, каким был тридцать лет назад — ещё молодой пацан двадцати лет с небольшим. Странное ощущение, будто разглядываешь старую фотку, но живую.

Это очередное воспоминание, только ещё более реалистичное? Или просто предсмертные видения?

Раздался резкий свист позади. Я услышал, как кто-то быстро шёл ко мне по выпавшему снегу.

— Э, Старый! — голос очень громкий. — Ты чё тут стоишь?

— Да потише, — сказал кто-то другой. — Спалят ещё.

Обернулся, и аж в груди ёкнуло. Такими их и запомнил. Они меня встречают на том свете… или они ещё живы? А если они живы, то что с другими? А где батя, остальные? С ними всё хорошо?

Да что вообще происходит?

Шустрый шёл как всегда нараспашку, под дублёнкой видна тельняшка, он только в них и ходил — купил по дешёвке целую стопку. Шапка-ушанка с подвязанными ушами сбита набекрень, светлые волосы торчат дыбом. Он никогда не мёрз, всегда расстёгнутый. На лице вечная лыба, взгляд дерзкий, хитрый, но тёплый.

Царевич чуть приотстал, у него скользкие ботинки, он шёл медленнее. Как всегда серьёзный, а лицо хмурое. Шапки нет, чуть оттопыренные уши покраснели от холода, русые волосы аккуратно приглажены. Одет легко, в рубашку и тонкую ветровку. Но он повсюду ездит на машине.

— Ищут уже тебя, — серьёзно сказал Царевич, пожимая мне руку. — Надо обойти с той стороны, они всего на одной тачке, на «Паджерике» приехали. Человек пять засёк. Я тут тебе похавать купил в поезд, — он протянул мне пакет. — И Халява ещё передал… бери, пригодится.

В руке у него смятые купюры, которые он протягивал мне. Двести баксов, я это помнил. Я тогда уезжал с этого вокзала, навсегда покинув город, и ничего кроме этих денег, продуктов и куртки у меня не было.

Зато пацаны поддержали меня, как могли. А сейчас стоят передо мной, как тогда, молодые, здоровые. Живые. Я не знал, как к этому относиться, но внутри чувствовал радостный подъём.

Живые.

— И это, короче, — Шустрый начал скидывать куртку. — Давай махнёмся куртяхами, Старый. Увидят, подумают, что я. Я-то всё равно не мёрзну.

Не похоже это на воспоминание. Это реалистичнее, чем обычно. Не просто воспоминание, а будто я снова оказался в тот ноябрьский вечер на вокзале, собираясь уехать.

И я помнил почему. Потому что за два дня до этого связался с какими-то типами, которые пытались ограбить компьютерный магазин. Меня позвали якобы починить сигналку, а я молодой был, поверил, сам и перерезал её, они вошли туда.

В итоге они вынесли товар, а я ничего не получил за этот грабёж, кроме проблем. Слишком поздно понял, к чему всё идёт.

Коммерсант оказался ветераном-афганцем, позвал друзей, они начали вычислять всех участников грабежа и вскоре вышли на меня. Вот я и засобирался, потому что в городе знали, что афганцев трогать нельзя. Даже братва лишний раз с ними не связывалась.

— Через пять минут отправление, — напомнил Царевич, вскинув руку, чтобы посмотреть на часы. — Надо побыстрее.

— Быро-быро, — торопил Шустрый, впихивая мне свою куртку.

— Если хочешь, — продолжал Царевич, но это он предлагал с явной неохотой, — я с отчимом поговорю, решим вопрос, получится вернуться побыстрее.

Тогда я сел на поезд и уехал. И жалел об этом до сих пор. Уехал, а потом доходили редкие новости о пацанах: кого не стало, кто сел или какая ещё беда приключилась.

И с отцом так и не встретился больше, и не поговорили с ним толком, всегда думал о нём, как о чужом человеке. А он, оказывается, всю жизнь потратил, чтобы поставить меня на ноги. И когда я это понял, о многом с ним хотел поговорить, но было поздно…

И ведь не просто же так я оказался здесь. Именно в этот вечер, который тогда изменил мою жизнь.

Я вижу этих пацанов, с которыми через столько прошли, вижу вокзал, ещё не сгоревший, и город, хоть и мрачный, но ещё не пострадавший от катастрофы.

Может, я приехал куда надо? Харитонов привёз меня туда, куда я хотел? Всю жизнь думал про этот вечер в ноябре 1996 года — сделал бы я тогда иначе? Тогда убежал, но не от самого себя.

Тогда чего я думаю? Даже если это просто отблески сознания перед смертью, всё равно нужно сделать выбор. А там… жить дальше.

— Не поеду, — решил я. — Останусь.

— Ну ты даёшь, — Шустрый заулыбался. — Вот, Старый, ну ты… билет-то уже не успеешь сдать, — всполошился он.

— Точно? — сомневающимся тоном спросил Царевич, глядя мне в глаза. — Они очень злые, тебя ищут. Сам знаешь, кто это такие.

— Я схожу, поговорю с ними, — твёрдо произнёс я. — Афганцы же это, что, мы язык с ними общий не найдём. Они воевали, мы тоже. Поговорю по-мужски, объясню, что к чему, и разойдёмся. Чего нам делить?

— Могу я поговорить, — предложил Царевич.

— Нет. Я сам. Объясню, что и как, и договоримся.

— Ты? — Шустрый удивился. — Старый, ты чё-то меня удивляешь, в натуре.

— Я пошёл.

— Да куда один-то? — спохватился Царевич и полез в карман. — Мы с тобой. Да же, Шустрый?

— Без базара, — подтвердил тот.

Ни капли сомнений, хотя понимают, что где-то рядом бродит пяток злых мужиков с крутым нравом. Но эти двое — такие друзья, каких у меня больше не появилось за всю жизнь. И хоть мы отдалились после армии, они за своих готовы на всё…

Долго идти не пришлось. Из тёмно-красного джипа, припаркованного за киоском с пивом и сигаретами, выбрался