Интервенция - Иван Алексин
А Косарь всё же сотник. И в куче сражений и мелких стычек за эти годы поучаствовать успел. Опыта не занимать. После битвы, опять же выжив, людишек под свою руку собрать и ко мне привести сумел. Он же и о концовке сражения, что после моего бегства случилось, рассказал.
Запорожцам Пожарский отомстил. Мой отряд стремянных едва успел переправиться через реку, скрывшись в лесу, как затрубили трубы, подавая условный сигнал и кирасиры, успев всё же отбросить врага от раздвинутых было телег, развернулись в сторону нового противника. Пистоли почти у всех всадников Тараски были уже разряжены, но и без того плотные ряды тяжёлой конницы под копытами которой задрожала земля, без видимых трудностей смяли не успевших перестроится черкасов, втоптав остатки уцелевших после битвы под Брянском панцирных в землю. Втоптали и ушли, попутно уполовинив приставших к реестровым бездоспешных всадников.
И правильно сделали, что ушли! Вздумали бы обратно на подмогу вернуться, как раз бы под таранный удар гусарских хоругвей попали. Кирасиры, в принципе, и с ними биться могут, но не так вот, лоб в лоб, да ещё и с разряженными пистолями. В этом случае слитному удару сотен длинных копий им противопоставить нечего.
Затем князь Дмитрий, спешив дворян Шереметьева и рейтар Ефима, бросил всех на защиту вновь сдвинутых повозок. Нерационально? Конечно нерационально всадников вместо заурядных стрелков использовать. Вот только выбора у князя не было. Хоть что-то противопоставить стремительно надвигающей гусарской коннице в чистом поле, они уже не могли. А вот поддержать огнём и стрелами жидкую цепочку копейщиков, выстроившуюся за обозами, вполне. Всего-то и нужно было, первый, самый страшный натиск сдержать, выбив как можно больше одетых в латы всадников пистолетными и мушкетными выстрелами в упор. А там, под прикрытием уже нашей батареи на противоположном берегу, по возможности организованно отступить.
Остановить гусар получилось, слаженно отступить, нет. Рейтар Пожарский ещё успел вывести из боя, дав даже немного времени на то, чтобы вскочить на коней. А затем вражеские воины ворвались в лагерь, прорвав оборону сразу в нескольких местах. И началось бегство. Беспорядочное бегство к реке, в надежде как-то перебраться через неё и спастись. Последнее, что видел Косарь, это бурлящая от тел река и жиденький отряд во главе с Пожарским, укрывшийся за десятком заранее установленных на берегу испанских козлов в попытке хоть ненадолго остановить рвущихся вслед за беглецами врагов.
Я вновь заскрежетал зубами, с трудом сдерживаясь, чтобы не завыть от отчаяния. Пожарский, Мизинец, Ефим, Кривонос, Грязные. Выжил ли из них хоть кто-нибудь? И это я ещё Шереметева с другими боярами не считаю и о Подопригоре, оставленном в Брянске молчу!
А войско? Моё войско, которое я три года по крупицам собирал, вбухал хренову кучу денег и времени на обучение? С ним как? Всё по новой начинать? Надеюсь, что хотя бы часть ветеранов спасётся, чтобы основой для будущей армии послужить.
Так и ехал, мысленно матеря себя, пока обратно дозор не вернулся.
— Деревенька впереди стоит, Фёдор Борисович.
— Большая?
— Нет, государь, — покачал головой Архип. — Четыре избы всего к небольшому озерцу жмутся. Только не ладно там.
— Чего не ладно? — встрепенулся Никифор, подъезжая к десятнику. — Озорует кто?
— Озоруют, — кивнул Архип. — Никитка сказывает, — мотнул он головой назад, в сторону двух всадников вернувшихся из дозора, — во дворах несколько мужиков порубленных лежат да бабы по избам истошно голосят.
— Ссильничают, значит, тати? — кивнул я головой, подзывая Никитку.
— В четыре избы и по десятку воев набиться может, — заметил Никифор, верно истолковав подоплёку моего вопроса. — А если по сараям да овинам сидят, то и втрое больше. Как бы нам кровью не умыться, государь.
Насильников я не любил от слова «совсем». Тоже убийство, считай, только мерзопакостное к тому же. Он плоть свою сиеминутно потешил, а девке после того только две дороги остаётся: в петлю или в монастырь. Нет, конечно, и в моём войске не всё так гладко обстояло, как мне бы хотелось. Но я, хотя бы, пытался с этим бороться. Мол, все крестьяне мои подданные и беспричинное насилие над ними, это тот же разбой. А с татями у меня один приговор — на деревьях вдоль дороги висеть.
— Тати и есть, государь, — поддакнул мне тот. — Сколько воев в деревне, я не ведаю, а только пьяные все так, что еле на ногах держатся. Кто по нужде выйдет, еле ноги волочит. Один прямо во дворе и уснул. Одет худо; ни доспеха, ни шлема воинского и только палка с привязанным к ней ножом рядом лежит. А главное, даже малого дозора перед деревней не выставили. Все по избам сидят.
— Веселятся, выходит, — принял я окончательное решение. — Ну, так я тоже хочу повеселиться! Косарь, — окликнул топчущегося неподалёку стрельца. — Что смотришь? Ты, вроде, у нас за воеводу. Давай, командуй.
Боя не получилось. Разделившись на четыре части, мои воины одновременно ворвались в дома, быстро вырезали едва держащихся на ногах «воинов», походя добили спящих и, не задерживаясь, пробежались по хозяйственным пристройкам, подчищая подворье от татей и так и не встретив никакого сопротивления. Разве что при входе в одну из изб, в сенях встретилось бородатое, держащееся за стену тело, вздумавшее было перегородить дорогу.
— Куда к царю лезете⁈ Очумели совсем! Вот я ва…
Разбойник захрипел, не договорив, осел на пол, так и не дотянувшись до висевшего за поясом топора. Косарь с пятёркой воинов, ринулся в дом, едва не сорвав с петель дверь.
— Этих живыми берите! — успел крикнуть я вслед.
Вошёл следом за Никифором, скривился, вдохнув тяжёлый смрад замешанный на застарелом перегаре и потом давно не мытых тел. За столом три бородатых, полуодетых мужика с трудом фокусировавших взгляд на вошедших. На полу два голых тела: ещё молодая, худая женщина с застывшими, остекленевшими глазами и плотный верзила, очевидно получивший чем-то тяжёлым по голове во время так и не доведённого до конца процесса.
Ну, ничего, вроде дышит. А значит, всё самое «сладкое» у него ещё впереди. А я, пока, с этой троицей побеседую. Очень уж меня возглас о царе раззадорил. Вдруг у
