Всеволод Кочетов, каким я его знал - Юрий Идашкин

общественный резонанс. Скорее наоборот: из-за сравнительно малого тиража («Роман-га­зеты» на этот раз не было) вокруг романа возник ажиотаж, и поэтому ни о каком провале речи не было. А что касается, так сказать, идейной направленности романа, то, хотя она, безуслов­но, была более жесткой, чем в прежних его произведениях, и это вызывало более широкое общественное несогласие, Кочетова смущало и огорчало отнюдь не это. Он был по натуре боец, и про­тиводействие его никогда не пугало. Если бы роман подвергся об­суждению в печати, несомненно, были бы высказаны диамет­рально противоположные точки зрения. Вероятнее всего, сла­бость художественной стороны осталась бы на периферии дис­куссий, а в центре ее оказались бы различные подходы к про­блемам идеологии. И тогда было бы широко продемонстрирова­но то, что Кочетов видел и слышал на многих читательских кон­ференциях, на которых он, превозмогая прогрессирующую тяж­кую болезнь, все же бывал: у его мировоззрения есть немало про­тивников, но и очень много сторонников.

Но роман упорно замалчивали. Вскоре Кочетову, привык­шему к единомыслию и поддержке широких партийных кругов, стало ясно, что дело не в капризах того или иного средней руки аппаратчика. На этот раз его явно не поддержало руководство партии. История с изданием романа в Белоруссии лишь подтвер­дила этот вывод.

Конечно, разойтись во взглядах с руководством партии Ко­четов не побоялся бы, не такой он был человек. Но, размышляя над происходящим, он начал приходить к выводу, что руководс­тво партии разошлось во взглядах не только с ним, но и с ленин­ским курсом. А вот это осознавалось им как трагедия. Конечно, теперь мы понимаем, что существовали и существуют очень раз­ные представления о том, что такое ленинский курс, и о том, в ка­кой мере совместимы многие тактические шаги Ленина с его же стратегическим планом.

Да, мировоззрение Кочетова, многие его идейно-нравствен­ные установки, вполне закономерные и естественные в больше­вистский период истории партии и страны, объективно оказались анахроничными после XX съезда КПСС. Кстати, он был понача­лу восторженным поклонником Хрущева, безоговорочно под­держал его в период борьбы против группы Молотова — Мален­кова — Булганина, неоднократно рассказывал мне, какая твор­ческая, вдохновляющая атмосфера начала проникать в деятель­ность высших эшелонов власти в первые хрущевские годы. По­степенно, однако, Кочетов разочаровался в Хрущеве, причем в разговорах со мной он критиковал Хрущева и слева и справа, что в общем-то отражало непоследовательную, импульсивную дея­тельность этого лидера. Весть об отставке Хрущева Кочетов вос­принял с одобрением и надеждой. Однако к концу 60-х годов у него уже не осталось никаких иллюзий, в том числе и по поводу морального облика многих высших руководителей. А знал он о них уже тогда больше, чем многие из нас. Да, Кочетова разоча­ровало в новом руководстве отнюдь не то, что оно окончательно заморозило хрущевскую оттепель, а прежде всего его идеоло­гическая «слабость» и «непоследовательностьь». И в этом, как теперь ясно, Кочетов был глубоко неправ, ибо команду Брежне­ва-Суслова нельзя упрекнуть, пожалуй, единственно в идеоло­гических послаблениях. Но в конце своей жизни Кочетов ясно осознавал всю глубину идейно-нравственного перерождения вер­хушки тогдашнего партийно-государственного руководства, кремлевской геронтократии, тщетно скрываемую под флером уродливого и смехотворного культа микроскопической лично­сти Брежнева. Это осознание далось Кочетову нелегко. В нем постоянно шла внутренняя борьба. Она в какой-то мере получи­ла отражение и в его творчестве, и особенно на страницах журна­ла. Кочетов яростно сражался, призывал одуматься, спасти пер- возданность коммунистических идеалов, не уступать чуждым идеологическим поветриям, разоблачать происки империали­стических разведок, стремящихся разложить наше общество и в первую очередь молодежь. Но уже в последнем, незавершенном романе все отчетливее звучат темы идейно-нравственной чисто­ты, опасности перерождения кадров, культа личности руководи­телей и т.п. И на страницах «Октября» в разделе литературной критики все еще ведется борьба против идейной ущербности, а в прозе, поэзии и особенно в публицистике появляются все менее воинственные, а порой и откровенно фрондирующие материалы, правда, в основном по проблемам экономики, права, экологии.

Я часто упоминал о тяжелой болезни Кочетова. Что это за болезнь? В 1961 году он перенес несложную операцию по поводу липомы на внутренней стороне бедра. Это незлокачественное поначалу новообразование регенерировало и периодически тре­бовало все новых хирургических вмешательств. Всего Кочетов перенес за двенадцать лет семь операций. Трудно установить, в какой момент и по какой именно причине произошло злокаче­ственное перерождение опухоли. Во всяком случае, от близких больного это скрывали очень долго. Лишь после пятой операции жене дали понять, что диагноз практически не оставляет надеж­ды. Тем не менее, были сделаны еще две операции. Страдания, которые перенес Кочетов, неописуемы. Воля этого человека, от которого до последнего дня жизни скрывали роковой диагноз, была фантастична. Даже тогда, когда промежутки между обез­боливающими уколами стали сокращаться до нескольких часов, он работал над версткой журнала. Кстати, именно роковому ди­агнозу он был обязан тем, что ушел из жизни главным редакто­ром. Один из тогдашних руководителей 4-го главного управления при министерстве здравоохранения рассказал мне, что «сверху» интересовались диагнозом и, получив «удовлетворительный» от­вет, видимо, решили оставить главного редактора «Октября» в покое. Буквально повторять историю с Твардовским и «Новым миром» «противник сталинизма», видимо, счел неудобным. По­этому несколько последних «выходок» «Октября» остались поч­ти безнаказанными.

За три недели до смерти Кочетов, практически уже не вста­вавший с постели, при моем очередном посещении (последние го­ды своей жизни он провел на служебной даче в подмосковном поселке Переделкино) попросил продлить разрешение на хране­ние оружия. У него был немецкий пистолет «Вальтер» калибра 7,62 мм, срок разрешения на владение которым истекал. Разумеется, я немедленно выполнил в Московском управлении мили­ции все необходимые формальности, но просьба эта меня и чле­нов семьи Кочетова насторожила, тем более что за несколько дней до этого в разговорах и с женой, и со мной он подвергал со­мнению верность диагноза «липома». К тому времени мы все зна­ли истинный диагноз, прибегали ко всевозможным, как теперь сказали бы, «неформальным» медицинским средствам, уже не­сколько месяцев при Кочетове безотлучно находился одесский фельдшер Орлов, лечивший больного изобретенным им препа­ратом из змеиного яда, но от больного все тщательно скрывали роковое слово, уверяли и, как нам казалось, успешно, что у него липома и вся проблема в ее необыкновенной способности к реге­нерации. Но в какой-то момент Кочетов, с изумительным муже­ством и стойкостью переносивший страшные страдания и даже продолжавший редактировать журнал, видимо, начал понимать безысходность положения. Потеряв надежду на выздоровление, он, естественно, обратился мыслью к хранившемуся дома «Валь­теру».

Я написал: «естественно». Но так ли уж это естественно? И тут я позволю себе забежать вперед. На похоронах застреливше­гося Кочетова было много писателей. Возможно, кто-то пришел