Всеволод Кочетов, каким я его знал - Юрий Идашкин

комиссию. В то время, как, напри­мер, Н.Грибачев при всех высших партийных руководителях не­изменно входит в состав ЦК. Немаловажно отметить, что Ко­четов ни разу (!) не был избран депутатом Верховных Советов. Тогда как за время его пребывания на ответственных литератур­ных постах депутатами союзного и российского парламентов ста­новились писатели и менее известные, и менее влиятельные. Ко­четов трижды награждался за литературную и общественную деятельность орденами, из них дважды — высшими. Но ни Ста­линской, ни впоследствии Государственной премии он ни разу не получил. Читатели, недостаточно знакомые с порядками, нрава­ми и обычаями, царившими в коридорах власти, могут счесть все это несущественным. Но те, кто хорошо информирован, знают, что в таких вопросах случайности исключались: и депутатские мандаты, и литературные премии распределялись на «больших верхах», где личность Кочетова ни полного доверия, ни личной симпатии не вызывала. Подчеркиваю: не общественно-полити­ческие позиции, а личность. По той же причине Кочетов нико­гда не входил в число секретарей Союза писателей СССР и лишь за два года до смерти стал одним из нескольких десятков секре­тарей Союза писателей РСФСР.

В чем же тут дело? Ведь практически все романы Кочетова, его публицистика и деятельность на постах главного редактора «Литературной газеты» в конце 50-х годов, а затем «Октября» (1961-1973) верой и правдой служили защите «основ». Да, служи­ли. Но не прислуживали. И эту разницу, которая многим из се­годняшних доморощенных наших Робеспьеров и Маратов, непри­миримых к автору «Чего же ты хочешь?», покажется совершен­но незаметной, тогдашние верхи ощущали и оценивали очень точно.

Как можно было "относиться к номенклатурному работни­ку, отказавшемуся от спецпайка и демонстративно ездившему на собственной машине, предоставляя служебный автомобиль для нужд редакции и журнала? Я уже написал однажды, что эти фак­ты не прибавили Кочетову симпатии ни справа, ни слева. Конеч­но, его издательские дела складывались прекрасно, денег у него было много, но ведь хорошо известно, что и более состоятельные его коллеги не гнушались банкетами по случаю юбилеев за счет Литфонда, то есть казенных средств. Впрочем, допускаю, что его щепетильность в денежных делах могла и не быть широко извест­на. Зато непререкаемая самостоятельность его суждений и мне­ний, абсолютная несгибаемость под напором «руководящих ука­заний» были достаточно хорошо знакомы и людям со Старой площади, и руководителям Союза писателей.

Независимость кочетовского характера принесла ему нема­ло неприятностей еще при жизни Сталина. Из-за нее он чуть не погиб от голода в блокадном Ленинграде, отказался от публика­ции «Журбиных» в «Знамени», где ему гарантировали Сталин­скую премию, если он примет предлагаемые вставки. Забавно, что уже после смерти Сталина история повторилась с кинофиль­мом «Большая семья», где снова, маня премией, предложили под­халимские поправки. Но все это сходило Кочетову с рук (хотя он и остался без премии), потому что он еще не занимал крупных постов. Но когда, вопреки уговорам Суслова, он все же настоял на своем уходе по болезни из «Литературной газеты», ибо не счел возможным сохранять должность, не имея физической возмож­ности работать в редакции, это уже стало «звоночком». У Сусло­ва еще долго не возникало к Кочетову идеологических претензий (они появятся лишь после романа «Секретарь обкома», где автор вступил в неявную, но прочитываемую полемику с Хрущевым, а апогея достигнут после «Чего же ты хочешь?», где был брошен вызов уже самому Суслову), но строптивость этого номенклатур­ного писателя он запомнил: отказываться от имеющей силу зако­на просьбы секретаря ЦК не было позволено никому.

Еще при Хрущеве появился аппаратный термин «управля­емость». «Управляемый» работник, т.е. сговорчивый, беспре­кословно выполняющий установки и указания, мог рассчитывать на карьеру. «Неуправляемый» не только не имел шансов на прод­вижение, но, как правило, отодвигался с самостоятельной рабо­ты, день в день отправлялся на пенсию. Кочетов был совершенно «неуправляемый».

Помню, как ему при мне позвонил один из заместителей за­ведующего отделом ЦК и сделал какое-то предложение. Коче­тов ответил согласием. Собеседник в шутливой форме выразил удивление тем, что обычно несговорчивый Кочетов так легко со­гласился. «Ну если из вашего здания поступает иногда разумное предложение, отчего не согласиться?» — так же шутливо ответил Кочетов. Шутки шутками, но за ними ощущались напряженность и нараставшее взаимное недовольство.

Я уже писал выше, что редакция и редколлегия «Октября» отнюдь не были монолитны. И когда Павел Антокольский при­нес в редакцию свою небольшую поэму «Пикассо», она встрети­ла в редколлегии довольно сильное сопротивление. Хотя Коче­тов был истово привержен реалистическому искусству и авангард по большей части не вызывал у него симпатий, но он обладал врожденным вкусом и умел подняться над своими идейно-эсте­тическими пристрастиями, если речь шла о подлинном искусстве. Вопреки возражениям, Кочетов настоял на публикации поэмы Антокольского. Она была уже набрана, как грянуло посещение Хрущевым Манежа и погром всего, что не укладывалось в жест­кие рамки социалистического реализма. Естественно, противни­ки поэмы Антокольского потребовали рассыпать набор, заяв­ляя, что в создавшихся условиях публикация будет расценена как вызов, как демонстративная акция. В редакцию прибежал взвол­нованный Антокольский: «Что будет с поэмой?» Кочетов, от­личавшийся склонностью к юмору, спокойно спросил: «А вы хотите ее забрать? Передумали? Нет? Какое совпадение: и мы нет...» Поэма была напечатана.

Впрочем, и эта, и некоторые другие подобные акции Коче­това и руководимого им журнала не получали надлежащей оцен­ки, так как довольно широкие общественные круги и в первую очередь значительная часть творческой интеллигенции воспри­нимали лишь основную позицию «Октября» и не склонны были замечать какие-то нюансы, оттенки ни в ней, ни в произведениях главного редактора. Что ж, в то время, видимо, иное было и не­возможно и, быть может, не нужно. Но теперь, когда гласность, похоже, уже неодолима, когда особенности трудных процессов борьбы старого с новым требуют отказа от черно-белого или, ес­ли хотите, плоскостного мышления, не будет лишним отказаться от плакатного представления о разных фигурах прошлого.

Полагаю, что подлинная демократия не должна и не может допускать бессудных расправ. Тоталитарные «тройки», пресло­вутые особые совещания ничуть не лучше, хотя и не хуже куда как демократичных судов Линча. Это верно не только в бук­вальном смысле...

Сегодня, когда в советском обществе переоцениваются многие ценности и миллионные массы людей начинают заново постигать азбучные истины морали и этики, казалось бы, пора понять, что неотъемлемое право на личные взгляды и убеждения не может быть незаметно подменено правом лишь на «убежде­ния, соответствующие истине». Долгие десятилетия подавляю­щее большинство советских граждан пребывало в убеждении, что император Николай II и его семья должны были быть казне­ны без суда только на том основании, что в их жилах текла ав­густейшая кровь. Сегодня в СССР можно прочитать и услышать, что преступность акции в подвале Ипатьевского особняка за­ключается