Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
А я — промелькнуло у меня тогда,— за все время и не подумала о том, какой выйду на волю. Видно, не осталось в душе ничего, кроме тоски по сыну
Долго, не меньше чем три-четыре месяца по прибытии в Новосибирск, нас не вызывали на допросы. А потом началось. Среди ночи (никогда днем, только ночью — сталинский метод) с громким лязгом отодвигались металлические засовы, дежурный командовал: «Такая-то, приготовиться на выход без вещей!» Тут, конечно, все 56 человек просыпались и с волнением наблюдали, как собиралась вызванная — ведь свет в камере никогда не гасили,— давали разные советы. А когда возвращалась, принимались расспрашивать.
Стыдно было слушать — так все ничтожно, высосано из пальца. Одну из молодых женщин, подружившуюся и с Милой, и со мной, Ангелину Масловскую, обвинили в шпионаже — у нее при обыске нашли халат, прежде принадлежавший жене немецкого консула. Добрая, с живыми глазами, Ангелина купила этот халат на толкучке, она вообще любила нацепить на себя что-либо броское — вот и поплатилась.
Вблизи от меня было место маленькой, немолодой уже, длинноносой женщины, Ольги Андреевны. Голова у нее всегда была повязана платочком, женщина славная, добрая, но недоразвитая, она занималась хозяйством в доме своей сестры. Любовь Андреевна провела в нашей камере одну ночь, но потом ее увели — родственникам не положено быть вместе. Когда Ольга Андреевна явилась в камеру после первого допроса, все так и потянулись к ней: «Ну что? О чем спрашивали?»
А она прошла к своему месту, улыбающаяся, гордая, будто орден только что получила. И торжественно объявила: «Я тепер знаю, за що тут сиджу».— «За что?» — закричали со всех сторон. «Бо я — шпiйон»,— величественно ответила Ольга Андреевна. «Откуда вы это взяли?» — со смехом стали ее спрашивать. «Менi слiдчий сказав».
Потом еще сообщила, что ее расспрашивали, бывал ли у них в доме такой и такой (ее сестра с мужем были высокопросвещенными украинскими интеллигентами, фамилии, к сожалению, не помню).
«А я кажу: «Багато бувало, xiбa я можу всiх запам'ятати?» Тодi слiдчий питае: «А Енгельс у вас бував?» — «Енгельс? — кажу.— Дуже знайоме прiзвище. Так-так, бував». А вiн чогось смiеться: «Ну, iдiть, бабонько!»
И этому невинному, как новорожденный ребенок, существу все же дали потом пять лет ссылки по самой распространенной статье 58— 10 — за антисоветскую агитацию. Ни одна из сидящих со мной в камере женщин не была оправдана, все осуждены: кто — в административную ссылку, кто — в лагерь.
Поначалу мы совершенно ничего не знали о том, что делается за стенами тюрьмы. Потом, через три-четыре месяца начали просачиваться слухи: фашисты заняли Киев и чуть ли не Ленинград и Москву Все это было нетвердо «кажется», «как будто», «похоже», но все эти зыбкие слухи воспринимались нами с ужасом, с тоской, со слезами. Помимо непосредственной тоски по родной земле, родным городам, над которыми издеваются фашисты (не думаю, чтобы хоть одна из нас втайне мыслила или чувствовала иначе), в наши переживания врывался еще и страх за себя — откуда-то пошли слухи о том, что, если немцы победят, всех нас расстреляют.
Через какое-то время точно узнали, что Киев взят фашистами. Это был очень тяжелый для нас день, все мы были киевлянами. Нужно ли рассказывать о том, какая лютая боль сжимала мне сердце при мыслях о Ленечке? Где он? Неужели остался у немцев? А Киев? Что оставили от него фашисты?
Вызвали и меня на допрос. Я тогда еще была похожа на человека, и синее платье мое было целое. Идем с конвоиром вдоль длинных коридоров. Если навстречу попадается кто-либо из заключенных, тоже, естественно, под конвоем — тот, кто ведет меня, велит стать лицом к стене, пока мимо не пройдет встречный. Вышли мы на воздух, пересекаем тюремный двор. Вот когда страшно стало: кромешная темень, сейчас конвоир может запросто стрельнуть тебе в затылок, возможно, именно это ему поручено.
Нет, обошлось. Входим в другой корпус тюрьмы, снова коридор и наконец — кабинет следователя. А в кабинете за столом преспокойно сидит мой киевский знакомец — Василий Васильевич.
«А, артистка! Собиралась попасть в оперу, а попала в тюрьму!» — были его первые, полные злой издевки, слова.
И это ему известно. Я только плечами пожала и села на указанное им место против стола.
И снова начался допрос, теперь уже сибирский.
«Расскажите-ка,— все с той же издевкой обратился ко мне следователь,— где вы скрывались в тридцать пятом году, когда были арестованы ваши мать и сестра? Вас долго разыскивали тогда».
«Я была в той же комнате, где и моя мама. Разговаривала с одним из пришедших за ней военным».
«Вы кому сказки рассказываете? Вы здесь не в театре!» — свирепо закричал на меня следователь, показав свои крупные белые зубы. Я промолчала. «Будете отвечать или нет?» — снова заорал он. Я снова промолчала.
В это время из двери, что была за спиной у следователя, вышел военный в форме НКВД, постарше этого н летами, и, вероятно, званием, с тремя шпалами, а на Василия Васильевиче ни сейчас, ни раньше никаких знаков различия и вообще военной формы не было. Когда вошедший остановился за его спиной, тот велел мне: «Встаньте!» Но я продолжала сидеть «Встаньте!» — вторично приказал следователь, но уже громче и грознее. «Не встану»,— ответила я. «Почему?» — «Потому что я — женщина и перед мужчиной вставать не буду».— «Вы здесь — не женщина, а заключенная».— «Заключенная — еще не значит преступница. Никакой вины за мной нет».— «Встаньте сейчас же!» — уже рявкнул следователь. Но тут вошедший положил ему руку на плечо и сказал: «Оставь!» Уселся рядом с Василием Васильевичем и окинул меня хмурым взглядом: «Савенко? Да, была когда-то в Киеве такая сволочь».— «Почему — сволочь? Его взгляды, правда, были глубоко ошибочны, тем не менее, он был по-своему честным человеком».— «Да? — Лицо старшего следователя (не знаю точно, кем он был по должности) перекосилось от злости: — Вот уж
