Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев
Уважаемый Владимир Соломонович,
если мне не изменяет память, Вы предлагали что-то вроде рецензий в качестве куска хлеба. Так вот, если этот кусок хлеба можно быстро заполучить и съесть, я, прежде такой гордый, теперь согласен. Позвоню Вам завтра в течение дня; но так как Вас трудно застать, на всякий случай оставляю свой номер 784737, лучше рано утром.
Ваш Иосиф[831].
Деловые бумаги Бродского 1970–1972 годов подтверждают слова, адресованные им Томасу Венцлове в мае 1972 года, уже после получения предложения о выезде из СССР: «А в общем, зачем мне отъезд? У меня была работа, появились деньги <…>»[832]
По понятным причинам у нас нет финансовых документов, касающихся публикации «Остановки в пустыне» – издание осуществлялось фактически на основании устной договоренности между автором в СССР и переводчиком в США (Джорджем Клайном), служившим одновременно связным с американским же издателем (Эдвардом Клайном). Известно, что в июне 1968 года Бродский получил от Джорджа Клайна 250 рублей (в них в результате операции обмена во Внешторгбанке СССР по тогдашнему официальному курсу превратились переданные Эдвардом Клайном 278 долларов США) в качестве роялти за выпущенные Филипповым и Струве в 1965 году «Стихотворения и поэмы». В то же время из письма Эдварда Клайна неустановленному лицу от 3 августа 1968 года известно, что за «Остановку в пустыне» он – видимо, откликаясь на переданную Джорджем Клайном информацию о материальном положении Бродского – предполагал увеличить размер гонорара до 1000–1200 долларов[833]. Нам неизвестно, в какой форме было реализовано это намерение.
С 1969 года наличная валюта на руках у советских граждан «подлежала сдаче в Госбанк СССР. Она могла быть обменена на рубли по официальному курсу, на нее можно было приобрести сертификаты „Внешпосылторга“ или можно было открыть инвалютный счет во Внешторгбанке»[834]. Все это, как и получение валюты путем перевода, было, однако, связано с большим количеством бюрократических процедур, контролирующих инстанций и уплатой огромных пошлин. Судя по воспоминаниям друзей и знакомых Бродского, вместо денег иностранцы предпочитали привозить ему труднодоступные в СССР бытовые товары или одежду. Это могло быть сделано как в счет гонораров за публикации за рубежом, так и в качестве подарка (как, например, джинсы, присланные Бродскому в октябре 1969 года от имени и по просьбе В. В. Набокова[835]).
В. Р. Марамзин вспоминал:
Помню, как мы однажды пришли с ним [Бродским] в Дом писателей за какой-то административной надобностью. На Иосифе была длинная тонкая телячья дубленка глубокого коричневого цвета с зеленоватым оттенком, присланная из Франции, однотонный с пестринкой кашемировый свитер, светлые джинсы и замшевые туфли. Он бы, возможно, оделся и проще, особенно для похода в администрацию [Союза писателей], да ничего другого у него просто не было[836].
С точки зрения семиотики советской повседневности, сформированной тотальным дефицитом потребительских товаров (не говоря об упомянутых Марамзиным дорогих и остромодных вещах, входивших в набор престижного потребления), дресс-код Бродского прочитывался как вызывающе «инаковый»:
мы входим в комнатку Бродского, хозяин ее похож на американского выпускника. На нем голубая рубашка и вельветовые брюки. Очень западного вида брюки – прямо вызов режиму[837].
В сложившейся со времен Петра Великого российской системе ценностей «иностранность» внешнего облика выступала знаком «модности» и, следовательно, статусности. Труднодоступность импортных вещей в СССР (прибавившаяся после революции к их дороговизне) усиливала эти признаки. Для стороннего наблюдателя внешний вид Бродского недвусмысленно свидетельствовал о его социальном благополучии:
Я встретил его на Тверском бульваре около редакции журнала «Знамя». Он сказал, что ведет переговоры по поводу переводов, по-моему. <…> Он был хорошо одет, в дубленке, такой уверенный… И я подумал, что у него все в порядке, —
вспоминал зиму 1972 года Давид Шраер-Петров[838].
В советских условиях собственно «вызывающим» было небанальное сочетание внешнего благополучия Бродского и его громкой «оппозиционной» репутации. Современниками, причастными искусству, оно прочитывалось как свидетельство неожиданно успешной персональной авторской стратегии в эпоху резкого ухудшения социокультурного климата – окончательного перехода от хрущевской оттепели к брежневскому застою. Выразительной иллюстрацией спровоцированного внешним эффектом принципиального конфликта, имевшего в основе не личные, но мировоззренческие и эстетические причины, является описание встречи в Ленинграде зимой 1971/1972 годов Бродского и Геннадия Шпаликова.
Вспоминает кинорежиссер Леонид Менакер:
Вечером сидели у полыхавшего сухими рейками камина. Шпаликов быстро хмелел, начинал говорить торопливо, пришептывая. Читал свои стихи:
…Городок провинциальный, летняя жара,
На площадке танцевальной – музыка с утра.
«Рио-Рита, Рио-Рита», – вертится фокстрот,
На площадке танцевальной – сорок первый год…
Я любил его стихи. Горькие, вроде простые слова, похожие на песни вагонных певцов:
Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут…
Бродский слушал, молчал. Никаких оценок. Слушал, смотрел на огонь.
Шпаликов наливал рюмку за рюмкой, требовал, чтобы Иосиф опрокидывал наравне… Бродский пил мало, кажется, предпочитал вино.
Гена, (в отличие от меня) сразу перейдя с Бродским на застольное «ты», потребовал:
– Читай свое!
Иосиф далеко не всегда поддавался на просьбы и уговоры прочесть свои стихи. И сейчас молча шевелил кочергой огонь, не отвечая ни отказом, ни согласием…
Неожиданно произнес слова стихов, будто просто тихо заговорил…
Шпаликов, сцепив руки, сгорбившись, слушал. Время от времени опрокидывал рюмку, тер ладонями лицо.
Иосиф, глядя в огонь, читал. Громче, увлеченнее, отчетливей…
Я, как всегда, слушал, завороженный магией слов и голоса…
Вдруг Шпаликов схватил Иосифа за руку, на которой были электронные (тогда – редкость!), довольно простенькие часы. Бродский ими по-детски гордился, он любил всякие заграничные фирменные штучки.
– Покажи! – потребовал Шпаликов.
Иосиф снял часы. Гена, презрительно выпятив губу, разглядывал заморскую игрушку.
– Водонепроницаемые?
Иосиф подтвердил.
– Проверим! – зло хохотнул Шпаликов, бросив часы в кувшин с водой.
У Иосифа дернулась скула, но он спокойно вынул часы, обтер салфеткой, надел.
Трещал в камине огонь, но стало неуютно, холодно.
Шпаликов хрипло, с одышкой, бессвязно кричал, что мог бы писать, как Бродский… Но он, Шпаликов, гибнет на литературных баррикадах (помню точно эти слова), а такие, как Иосиф, позволяют себе высокомерно витать в небесах! Наконец, обозвал его (и это точно помню) «духовным эмигрантом».
Я пытался разрядить обстановку, говорил
