Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Вот такой был разговор. Закончился он, по словам Ивана Андреевича, вполне миролюбиво. Иосиф рассказал, что регулярно, вот уже два месяца, получает в Житомир анонимные письма. Его уведомляют, что Иван Андреевич — мой любовник, живет со мной одним хозяйством, что даже платяной шкаф я специально передвинула так, чтобы моя кровать не видна была Тоне.
Боже мой! У нас действительно была перестановка, и не одна, все искали вариант, чтобы сделать тесную комнату посвободнее. И Иван Андреевич, конечно же, помогал двигать мебель. И кто только не помогал.
Вот, оказывается, в чем дело! Недаром я всю жизнь так люто ненавижу анонимки, теперь и сама натерпелась из-за них беды. А Иосиф! Значит, он все же имел какие-то основания, чтобы ревновать меня.
Много я думала над тем, кто же этот подлый анонимщик. Неужели Сима? Трудно этому поверить...
Но Иосиф тоже хорош! Разве так надо было реагировать на всю эту подлость? Разве не следовало сейчас же поговорить со мной начистоту. Но все же — бедный Иосиф! Он отравлен ревностью — и сам страдает, и меня мучит. Я написала ему е Житомир: «Родной мой, как ты мог поверить этим мерзким письмам? Нелепо все это, ужасно».
И он тут же приехал. Просил прощения, даже плакал. И все было хорошо.
И на работе все хорошо. Заглянул в мою жизнь какой-то свет. Есть у меня помощница, Лина Григорьевна Реуцкая, добрая, толковая и внешне привлекательная женщина, немного старше меня. Мы с ней отлично сработались и даже сдружились.
Главное — сын стал меньше болеть, и я начала понемногу отходить от мучительных трудностей последнего года. А сколько внимания со стороны врачей-курсантов! Прихожу па работу — в моем кабинетике свежие цветы на столе, а в ящике стола — то конфеты, то плитки шоколада. Пожилая уборщица только посмеивается. Ох и баловали меня мои курсанты!
И поднялась во мне снова сила жизни. Снова почувствовала себя женщиной, захотелось, как в давно прошедшие годы, хорошо выглядеть, одеться к лицу, красиво причесаться. Даже об опасности ареста почти перестала думать. Как-то свыклась — авось пройдет стороной.
А тут еще приехала мама. Побыла в Киеве с месяц. Ее присутствие всегда было для нас с Леней праздником, в доме при ней было и светлее, и сытнее.
Вот только Иосифа она не любила. Да, моя добрая мама, так чудесно относившаяся к Сене, не любила Иосифа. Сидим мы все как-то вечером, еще и Тэна пришла. Мама — за роялем, аккомпанирует мне, я пою свою любимую «Песнь цыганки» Чайковского, Иосиф разнежился, глаза так и сияют:
— Если бы вы знали, Надежда Константиновна, как я люблю Иру! Когда она поет, готов отдать за нее жизнь, отдать всю кровь — каплю по капле.
А мама поворачивается к нему и спокойно отвечает:
— Зачем, голубчик, жизнь, зачем кровь — каплю по капле? Вот если бы вы освободили Иру от работы, ну хотя бы на год, чтобы она могла серьезно заняться пением, разучить несколько партий, она бы потом в долгу перед вами не осталась.
И смотрит на Иосифа с надеждой. Но он отводит глаза и, помолчав, заговаривает о чем-то другом. А когда мы остались наедине с мамой, она сказала мне: «Не везет тебе, моя бедная дочка. Большой он эгоист, твой Иосиф, любит тебя больше на словах, чем на деле».
Тут я горячо запротестовала: «Мамочка, ты несправедлива! У него ведь двое детей, которых он оставил из-за меня. Не хватит, не может хватить его заработка на нас всех! Если бы мы хоть жили вместе! А то ведь — в разных городах, ведь, помимо всего, ему просто негде жить в Киеве, сама видишь».
«Вижу, детка,— грустно кивнула мама,— все вижу».
В одном доме с нами живет мамина сослуживица по консерватории и хорошая знакомая — Наталья Феликсовна Нагулина. Умная, сдержанно-приветливая, всегда подтянутая дама, старше меня на десять лет. С мамой у нее всегда были отличные отношения. И вот как-то она останавливает меня на улице: «Ира, я хочу предложить вам заниматься со мной вокалом частным образом. По воскресеньям, больше у меня нет времени, и, конечно, бесплатно, иначе я не согласна. Я часто слышу из окна ваше пение. Вы поете все партия подряд, чуть ли не до «Куплетов Мефистофеля». Разве так можно? Испортите голос, а вам нужно серьезно заниматься».
В общем, наговорила много приятного.
Начались серьезные занятия. Я готовлю уроки, выпеваюсь под строгим контролем. Мой тяжелый голос делается все легче. И так страстно захотелось бросить химию, пойти в певицы, зажить «своей» жизнью, тем, что я так люблю и к чему чувствую призвание.
Приду с работы, поедим, отправлю Леню с няней гулять, а сама — за рояль. И с каждым днем все больше радости получаю от своего пения. Будто пловец, заплывающий все дальше в открытое море — в тепле, на солнце, обливаясь ласковыми морскими волнами. Хорошо. Нагулина хвалит, советует все бросить, идти петь, но не раньше, чем через год.
Как-то, это уже весной 1941 года, приезжает Иосиф неожиданно перед вечером, я дома одна, пою, сидя за роялем. А он, оказывается, долго стоял за дверью, слушал, а потом входит взволнованный: «Как замечательно ты стала петь!»
Меня растрогали его слова, подбежала к нему, обняла и с новой силой почувствовала, как он мне дорог, а он так и распахнулся радостью, светом. Говорим — и не можем наговориться, смотрим друг на друга, словно завороженные, потому что у обоих еще живет надежда, что все можно поправить, начать сначала.
«Скоро я перееду в Киев, как-то перетерпим, в тесноте да не в обиде,— сердечно и ласково говорит Иосиф.— Не могу я больше жить вдали от тебя. Вот станешь знаменитостью, дадут тебе квартиру. А станешь! В этом я не сомневаюсь».
Глава X. СОБИРАЮТСЯ ТУЧИ
Все хорошо, все отлично. Вот только денег нет совсем. У Иосифа — тоже нет, и вечером (Леня с няней еще гуляют) он начинает просить меня: «Одолжи где-нибудь, чтобы отметить нашу встречу — хорошо, с вином поужинать».
«Нет,— вырываюсь я из его объятий,— я беру в долг только для Лени, когда он болен, когда нет другого выхода. А на
