Острова - Григорий Михайлович Кружков

Покуда над стихами плачут,

Пока в газетах их порочат,

Пока их в дальний ящик прячут,

Покуда в лагеря их прочат, —

До той поры не оскудело,

Не отзвенело наше дело,

Оно, как Польша, не згинело,

Хоть выдержало три раздела.

Для тех, кто до сравнений лаком,

Я точности не знаю большей,

Чем русский стих сравнить с поляком,

Поэзию родную — с Польшей…

Откровением моей молодости был фильм Анджея Вайды «Пепел и алмаз». Сколько раз его потом ни пересматривал, впечатление не тускнело, каждая сцена дорога и любима: муравьи, защекотавшие Мачека, лежащего в засаде с автоматом, спирт, горящий в бокалах в память погибших друзей, рассвет и полонез Огинского, которыми заканчивается пьяная, угарная ночь в ресторане…

Через день или два после того вечера у меня неожиданно написалось стихотворение, в котором все смешалось: воспоминание о фильме Вайды, запах вражды и крови, висящий в воздухе, и на их фоне — безнадежная, без будущего, любовь… Но толчком стала польская песня, которую спел Бродский, оттуда и красные маки.

Сон о Польше

Снится Польша маки на краю овражка

так не больно и спокойно

словно волосы я ваши глажу

дайте пальчик чувствуете пани

тут сквозная ранка это взор ваш

подкалиберный и бронебойный

я машу вам с башни

я машу вам с башни вражеского танка

Сумерки сырые ночь хоть выжми

и луна желтеет над порогом

кузнецы куют в траве высокой в желтой пижме

вышла и пошла через дорогу

две минуты только разговору

тушинскому вору

и тому досталось больше

до утра ходить по косогору

гордости бы нам немного пан Тадеуш

эх — да где уж

Скользко под ногами нет опасней

северного этого суглинка

черная косынка

на краю оврага

да луна за облаками

вспыхнет и погаснет —

погоди куда ты? —

нежных губ рубец продолговатый

обдающий жаром за три шага

Польша Польша месть святая

вечная присуха и обида

завтра выйдешь?

завтра выйду

завтра вынесут меня из дома

и положат на телегу у сарая

оттого и эта ночь сырая

и такая на душе истома

— погоди не надо больше

мягкие твои сестренка брови

жесткие твои солдатик брови

маки маки красные до крови

маки на зеленом поле

9

Чужая страна начинается с раздвоения вашей личности. Даже не раздвоения, а расщепления по многим кристаллическим плоскостям одновременно. Например, на взрослого и ребенка детсадовского возраста, незнайку и почемучку. Опыт доказывает, что быть вполне умным, говоря на чужом языке, невозможно — теряются оттенки.

По воспоминаниям Валентина Берестова, Н. Я. Мандельштам, приступая к обучению детей языкам, предупреждала: «Чтобы выучиться говорить по-английски, надо на время потерять всякий стыд. Лайте! Блейте! Шипите! Показывайте язык!» Стыд этот проходит — почти, и ты поневоле начинаешь «изъясняться». В конце концов и я довольно бойко заговорил на американском английском; но сам знаю: то, что я приобрел, не есть настоящее владение языком, а скорее привычка говорить без особых мук совести на том, что есть.

Расскажу о том, как меня «прописали» в Нью-Йорке. То есть в первый раз ограбили. Все произошло по классическим канонам — ночью, на улице, at gunpoint (под дулом пистолета). Я возвращался из гостей, по своему обычаю, замечтался, расслабился. Было не так уж поздно, половина одиннадцатого или около того, но улица была совершенно пустынная и полутемная. Неожиданно рядом со мной остановилась машина, из нее выскочило несколько очень сердитых парней и, размахивая пистолетом, моментально затолкали меня в какой-то угол. По виду это были пуэрториканцы, или боливийцы, или, может быть, венесуэльцы — врать не буду. Меня приперли к стенке и моментально ловко обшарили, вытащили бумажник из кармана джинсов. Главный — тот, что с пистолетом, прохрипел страшным голосом, как в кино: «We will kill you». — «Ну, вот этого не надо», — примирительно отвечал я. Убедившись, что жертва парализована страхом, главарь повертел в руках мой кошелек, сунул мне его обратно и рявкнул: «Стой так одну минуту». Впрыгнули в машину и умчались.

Я открыл кошелек. Урон был не велик. В отделении, где лежали тридцать долларов, пусто. Но там было еще одно отделение, закрытое на молнию, в котором хранилось триста долларов; его-то в темноте не заметили. Потом я задавал людям такую загадку. В Куинсе меня ограбили: забрали тридцать долларов, вручили триста, как это? Никто не мог догадаться.

А Лосев, услышав от меня эту историю, сказал сразу: «Это вас прописали в Нью-Йорке. Меня тоже ограбили тут через неделю, только это было, когда мы сидели в кафе».

И действительно, с тех пор я ходил городу, как по своей квартире. Потому что уже был обученный, знал, что к чему. Возвращался домой далеко за полночь и ничего не боялся. А жил, между прочим, в самом интернациональном квартале, на границе ирландского, латинского (испанского) и черного Бронкса. В этих местах подземка превращается в надземку, и по утрам народ течет в Манхэттен, как водичка по римскому акведуку. Это попало и в стихи:

Смотрю в окно на мальчика-испанца,

Бегущего по улице вприпрыжку,

Подбрасывая что-то и роняя.

Его душа моей душе родная.

Я тоже скоро выскочу из дому,

Спеша к своей возвышенной подземке,

Где ждут меня опасные туземки,

Которым надо только бус и рому.

И с ними вдаль помчусь по эстакаде,

Пример являя честных правил дяди.

Попутешествовать туристом по Америке мне не случилось. Но конечно, я побывал и в других местах, кроме Нью-Йорка. В первый год уезжал преподавать в Русскую летнюю школу Университета Индианы, это уже американская глубинка, там совсем другие люди и другая жизнь. А на второй год летом поехал в летнюю школу при Норвичском университете (штат Вермонт), очень популярную среди студентов, изучающих русский язык. Там был сильный и дружный преподавательский состав, туда приглашали выступать знаменитых людей из России. Там в университетской библиотеке мне случайно попался в