Острова - Григорий Михайлович Кружков
Часа через полтора разговора он предложил выйти в сад. Был март, под деревьями еще лежал снег. Помню, что Иосиф выглядел очень хорошо в этот день, он казался счастливым, на щеках был здоровый румянец.
Вот тогда он мне предложил: «Почему бы вам не приехать сюда преподавать? Только не русскую литературу, как все эти халтурщики, а английскую. Я бы мог помочь вам кое-какими своими связями». Уверенность Бродского, что русский может лучше преподавать английскую поэзию, чем американец, меня умилила и смутила. «Мало у вас дел, чтоб еще хлопотать по моему поводу», — пробормотал я. «Но ведь это не вы меня просите, а я сам предлагаю», — возразил он.
Когда мне настало время уезжать, Бродский развил бурную деятельность, позвонил друзьям-коллегам, уточнил расписание на автобус и где продаются билеты, отвез меня покупать билеты, а потом на автобусную остановку. Стоя рядом со мной на остановке, вдруг заметил, что у меня кончились сигареты, и, несмотря на мои протесты, нырнул в машину, поехал и купил мне сигареты. Есть воспоминания одного из его питерских друзей, которого он провожал до дома, а в подъезде от избытка чувств — схватил в охапку и внес на пятый этаж. Так что мне еще повезло.
7
Из Хедли путь мой лежал в Ганновер, штат Нью-Хэмпшир, на границе штата Вермонт. Опять самые что ни есть фростовские места. Здесь еще лежал снег. Лев Лосев, профессор кафедры русского языка Дартмутского колледжа, сразу мне ужасно понравился. У него были безукоризненные петербуржские манеры и при этом — ни малейшего пафоса, ничего слишком. Впоследствии мне довелось общаться с ним и переписываться, почти до самых последних его дней, — он всегда оставался равен себе самому.
Мне страшно нравилось и нравится, что, оставаясь в жизни таким сдержанным и корректным (почти политкорректным), в стихах он мог быть каким угодно — дерзким, ироничным, надменно-презрительным, — здесь он давал полную волю своему поэтическому темпераменту. Например, в стихотворении, где поэт (абстрактный) говорит про свою обслюнявленную патриотами родину:
«Понимаю — ярмо, голодуха,
тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю», — говорил мне поэт.
«Эти дождички, эти березы,
эти охи по части могил», —
и поэт с выраженьем угрозы
свои тонкие губы кривил.
И еще он сказал, распаляясь:
«Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
Достоевский надрыв стукачей,
эту водочку, эти грибочки,
этих девочек, эти грешки
и под утро заместо примочки
водянистые Блока стишки…»
И так далее. Вплоть до потрясающей концовки, которая, не отменяя ни одного сказанного слова, все сразу преображает и превращает карикатуру — почти в икону.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно прямо в заречье,
где архангел с трубой погибал.
Лев Владимирович (я всегда называл его только так, хотя русские знакомые все поголовно звали его Леша) привез меня в их с Ниной дом в Вермонте, неподалеку от Ганновера, и предупредил, чтобы я сам на улицу не выходил, поскольку к ним в сад забредает медведь. Было по-деревенски уютно, в комнатах стоял сосновый запах. Я подарил Лосеву такого же Спайка Миллигана, как и Бродскому, с детскими стихами и «Грустно-веселой историей Лысого льва», а Лосев подарил мне оба своих сборника, вышедших к тому времени в Америке: «Чудесный десант» (1985) и «Тайный советник» (1987). На «Тайном советнике» он оставил такой стишок:
Немало я, monsieur Кружков,
извел карандашей и ручек,
немало вывел я кружков,
крючков и прочих закорючек;
то кучкой, то по одному —
кривляются, озорничают;
и сам теперь я не пойму,
что эти знаки означают.
Допустим, каламбур с кружками не ахти как остроумен. Зато «Чудесный десант» он надписал так:
Грустно-веселая история Лосева Льва
— дружески Г. Кружкову
Л. Лосев
Hanover, New Hampshire
29/1–93 г.
Кстати сказать, если Бродский со своей редеющей шевелюрой еще мог принять Лысого льва на свой счет, то у Лосева Льва никакого сходства с ним, кроме чисто фонетического, даже не намечалось: он был от природы кудряв, как Пушкин. Мне даже показалось: как ссыльный Пушкин в Михайловском. Я потом написал ему такое алаверды:
Наверно, трудно, Лосев,
Опальный Север бросив,
В вермонтской глухомани
Жить в домике без няни.
Когда большая, на целый разворот, подборка Лосева появилась в «Огоньке», ей была присуждена премия журнала за лучшую поэтическую публикацию года. По ней многие читатели в России (и писатели) впервые познакомились с этим поэтом и поразились его оригинальности, его высочайшему поэтическому классу.
Наше общение по электронной почте (и по телефону) сделалось более частым, начиная с осени 1994-го, когда я три года провел в Нью-Йорке; кроме того, один летний сезон мне посчастливилось провести рядом с ним в Русской летней школе в Норидже. (Там, кстати, я познакомился с Ефимом Эткиндом, Наумом Коржавиным и другими замечательными личностями.)
Кроме скучных глав диссертации, которые я присылал Лосеву на отзыв, мы порой обменивались и стихами, и переводами. Его вариант «Похвалы коту Джеффри» Кристофера Смарта кажется мне лучше моего (недаром он так любил и уважал собственного кота); зато, когда я послал ему перевод стихотворения Иосифа Бродского «Fossil Unbound», он наградил его такими похвалами, что мне даже совестно их тут приводить. Стихотворение, конечно, хулиганское, но порой хочется сыграть и хулиганскую роль. В названии аллюзия — тут она важная, смыслообразующая — на драматическую поэму Перси Биши Шелли «Прометей раскованный» (Prometheus Unbound).
Архизмей раскованный
Шесть часов пополудни. Губу брезгливо наморщив,
Смерматозавр Королевский влезает в ворота рая.
— Музыка, милая Хельга, это щекочущий кончик рояля.
Посмотри, как пальмы враскачку трутся в окошке.
А это малыш твой, Хельга? Доброе утро!
Он собирает марки,
