Острова - Григорий Михайлович Кружков
10
Между тем мне нужно было учиться — практически с нуля. Батлеровская библиотека с ее замечательными фондами была моей главной наставницей; но и всевозможные курсы, которые я посещал на русской и английской кафедрах, тоже были полезны. Зачетные работы по ним (в диапазоне от Джеймса Джойса до Андрея Платонова) переводились мной на русский и превращались в журнальные статьи. Все это потом вошло в книгу «Ностальгия обелисков» (2001), она состоит почти целиком из написанного в Нью-Йорке.
А еще в Батлеровке был отсканированный массив всех английских поэтических книг XVI века. Я понемногу вникал в это дело и отбирал нужное; так составилась книга статей и переводов «Лекарство от Фортуны», роскошно изданная Александром Гантманом (Б. С. Г. — Пресс) в 2002 году.
Ну, и мое собеседование с Джоном Донном продолжалось своим порядком. Он тоже не позволял душе лениться и так наставлял меня в моем добровольном изгнании:
Душа, труждаясь в теле с юных лет,
Все больше алчет от работы тяжкой;
Ни голодом ее морить не след,
Ни молочком грудным кормить, ни кашкой.
Добудь ей взрослой пищи. Испытав
Роль школяра, придворного, солдата,
Подумай: не довольно ли забав,
В страду грешна пустая сил растрата.
Ты устыдился? Отряси же прах
Отчизны; пусть тебя другая драма
На время развлечет. В чужих краях
Не больше толка, но хоть меньше срама.
Чужбина тем, быть может, хороша,
Что вчуже ты глядишь на мир растленный.
Езжай. Куда? — не все ль равно. Душа
Пресытится любою переменой.
Хочу упомянуть еще удивительного Уоллеса Стивенса («темного Уоллеса»), которым я очень увлекся; и он показался мне совсем не таким темным, как его малюют. Так что когда Саша Генис однажды сказал: «А почему бы вам не взяться за Стивенса?» — я мог бодро ответить: «Уже!» Первая моя книга переводов Уоллеса Стивенса вышла в 2000 году как раз с послесловием Александра Гениса. А через восемнадцать лет удалось выпустить солидный том Стивенса в академической серии «Литературные памятники». Картина Анри Руссо с львами на суперобложке пришлась очень к лицу страховому служащему из Хартфорда.
Темой своей докторской работы я взял сопоставление Уильяма Батлера Йейтса с его русскими современниками. Фонд Айрекс благородно выделил мне годовую стипендию для архивных изысканий, и я поехал в Россию. Мне удалось глубоко копнуть архив Вячеслава Иванова в РГБ и восстановить по семейным письмам драматическую историю его жизни в Англии. А в рукописном отделе ИРЛИ в фонде Зинаиды Венгеровой я нашел неопубликованный перевод пьесы Йейтса «Кэтлин Ни Хулиэн». Но главные загадки роились вокруг темы «Йейтс и Гумилев», в особенности вокруг таинственного автографа Гумилева на книге Йейтса: «По этому экземпляру я переводил Графиню Кэтлин, думая только о той, кому принадлежала эта книга. 26 мая 1921 г.». Сам перевод пьесы «Графиня Кэтлин» исчез, исчезла и книга с автографом, осталось лишь факсимиле, которое успел снять и опубликовать в парижской газете Глеб Струве. Отсюда начала раскручиваться детективная история, захватывая все новых персонажей, а чтобы она до конца (или почти до конца) прояснилась для меня, потребовались еще многие годы и новые находки.
По забавному совпадению, моими консультантами в этой работе были два Гаспарова (однофамильцы, а не родственники) — профессор Борис Михайлович Гаспаров из Колумбийского университета и наш великий филолог Михаил Леонович Гаспаров, который даже рекомендовал две главы из моей работы в «Известия Академии наук».
11
Но двумя Гаспаровыми, по ту и по эту сторону океана, дело не ограничилось. Продолжая тему удвоения, я обзавелся еще одним Григорием, аспирантом хоть и другой кафедры (классических языков), но сходных со мной стихотворно-переводческих устремлений. Гриша-младший стал моим самым близким другом в Нью-Йорке. Он учил меня древнегреческому языку (до сих пор помню: «Ехал грека через реку»), а я его — теории относительности. Конечно, мы читали друг другу новые стихи, а когда выпадал свободный денек, гуляли в парке и по-над речкой (Гудзоном), ходили по музеям и предавались прочим ботаническим развлечениям. Если же порой пускались в безудержный разгул, то съедали в Баскин-Робинсе по стаканчику мороженого: я — шоколадного, а он — фисташкового.
Когда бы у меня был прибор, через который можно заглянуть вперед в будущее, я бы увидел Гришины книги переводов из Пиндара, Проперция, Персия, Гомера и других греческих и римских классиков, его сборники стихов — и совсем для меня непостижимое! — его не похожую ни на кого удивительную прозу.
Мы с ним крепко дружим до сих пор, видимся и в России, а если удастся, где-нибудь еще; например, вместе ездили на родину Горация в Венузу. Между прочим, восьмое декабря — день рождения Горация и Гришиной жены Иры, и в этот день он защитил свою докторскую диссертацию по эподам Горация. Красиво, правда?
Без Гриши Стариковского не знаю, что бы я делал в Нью-Йорке, а без Ларисы Фрумкиной я бы просто пропал. Сел бы на мостовую и заплакал. Все эти годы она опекала меня, знакомила с интересными людьми, дарила нужные книги, поддерживала мой дух в моменты временного упадка и шатания. Именно она, Лариса, присутствовала на торжественной церемонии, когда я, в докторской мантии на недостойных плечах, был награжден тубой, в которой, как говорили, должен был лежать мой латинский диплом выпускника.
Туба была очень похожа на подзорную трубу. Я потом заглядывал внутрь и направлял ее вдаль, но, как ни старался, ни кратеров Луны, ни кораблей, которые можно взять на абордаж, так и не увидел. Но какой-то «длинный свиток» (явно длиннее диплома) так все-таки лежал.
Испанские галлюцинации и другие стихи, написанные в Вермонте
