Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме - Олег Андреевич Сукаченко
Какой же упоительной иногда бывает погоня, ребята! Особенно, когда бегут не за тобой, а напротив, – ты чувствуешь, что с каждой секундой настигаешь своего соперника! Морозный ветер охапками снега бросался мне прямо в лицо – судя по всему, я набрал уже приличную скорость! И тут мой противник, зацепившись ногой за ногу, грохнулся на лыжне!
Обнаружив мое стремительное приближение и догадавшись, что я вот-вот обгоню его, он постарался как можно шире развалиться на снегу и перекрыть мне дорогу к победе. А ведь чтобы получить заветный значок ГТО, я должен не просто прийти к финишу первым, но и уложиться в определенное время! У меня, черт бы его побрал, каждое мгновенье на вес золота!
«Дорогу, сучий потрох!» – закричал я ему, что есть силы. Ноль внимания! «Освободи лыжню, пидор!». А в ответ – лишь гаденький, издевательский смешок! Вне себя от ярости я ткнул этого мерзкого наглеца лыжной палкой в точку, именуемую пятой! Он удивленно охнул, и отвалился в сторону…
На финише я с высокомерно-снисходительной улыбочкой победителя взгромоздился уже было на специально установленную тумбу почета, ожидая заслуженных поздравлений и оваций, но тут мимо меня пронесли потерпевшего – за ним красной струйкой на снег хлестала кровь. А еще через пару минут интернатский физрук мощным хуком справа снес меня с пьедестала, и я улетел вверх тормашками в сугроб. «Ни хуя себе, наградили значком!» – подумалось мне. Ни к труду, ни уж тем более к обороне, я оказался не готов.
Честно признаться, обижаться мне в той ситуации было не на что – по лицу я получил вполне заслуженно. Хорошо еще, что в руках у меня тогда оказалась просто лыжная палка, а не что-нибудь посерьезнее. А то вышло бы, как в известном анекдоте: «Я вообще не понимаю, как может прийти вторым на соревнованиях по биатлону человек с винтовкой за спиной»…
Но еще более возмутительный поступок я совершил сразу же после похорон Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева. В тот памятный всем советским людям день, наша учительница Мария Дмитриевна с трагическим и безутешным лицом сообщила нам, что «дорогого Леонида Ильича не стало». По всей стране был объявлен трехдневный траур, уроки в школах отменили и все мы вдруг неожиданно притихшие и как бы даже повзрослевшие (отец родной умер!) собрались у телевизора, чтобы посмотреть церемонию похорон «великого борца за мир и коммунизм».
Обряд погребения товарища Брежнева был чрезвычайно торжественным и помпезным. Красная Площадь утопала в венках, к месту захоронения его доставили на специальном артиллерийском лафете, почетный эскорт состоял из большого количества всевозможных генералов и адмиралов, наряженных в строгие кители с расшитыми золотом погонами. Все шло своим траурным чередом, пока в какой-то момент криворукие члены похоронной команды не уронили гроб с телом Генсека в могилу! По крайней мере, так показалось многим из тех, кто видел прямую трансляцию похорон, и явственно услышал глухой звук удара гроба Брежнева о мерзлую землю.
Помню, что, проникнувшись всеобщим скорбным настроением, я очень хотел расстроиться и погрустить на тему смерти такого выдающегося человека, но по-настоящему опечалиться у меня все никак не получалось. Вместо этого я принялся скрупулезно подсчитывать бесчисленные подушечки с орденами и медалями усопшего, которые проносили прямо перед моим носом на экране. И сбился со счета! Это произвело на меня такое неизгладимое впечатление, что, когда несколькими днями позже учительница спросила в классе, кто кем хочет стать после школы, я скромно потупив взор, ответил: «Генеральным секретарем».
Мария Дмитриевна была потрясена и смотрела на меня с плохо скрываемым испугом: уж не заболел ли я?! Все нормальные советские школьники мечтали стать космонавтами или, на худой конец, военными. Но я был непреклонен, поскольку твердо решил быть захороненным на Красной Площади у Кремлевской стены и нахватать столько же наград, сколько было у Брежнева! Как видите, я рос весьма тщеславным ребенком и только в последнее время стал приходить в чувство, понимая, что Генсеком, по крайней мере, Советского Союза, мне уже не стать.
Ну, вот как можно было такого кощунника и хулигана принимать в пионеры?! И, тем не менее, ради хорошей отчетности (ведь не дело же, когда весь класс уже повязал красные галстуки и только один чудик все еще болтается без этого знака отличия, как говно в проруби!), меня все-таки загнали в общее стадо мычащих от неудовольствия «юных ленинцев».
Случилось это не в каком-нибудь парадном музее боевой славы, и уж тем более, не на Красной Площади, как у некоторых московских школьников (такой чести я не заслуживал), а в школьной рекреации, чуть ли не на перемене между уроками. Пока все мои одноклассники, как угорелые, бегали по коридору, меня отловили около туалета и «обрадовали» тем, что медлить даже с таким раздолбаем, как я больше никто не будет, и сегодня пионерская организация обзаведется еще одним своим членом.
Я произнес по такому случаю давно уже мною заученную «торжественную клятву пионера» (ее текст печатался на задней обложке всех без исключения школьных тетрадей). «Будь готов!» – воскликнула главная интернатская пионервожатая, чуть не выколов мне глаза своей огромной стоячей грудью. «Всегда готов!» – бойко ответил я и, как обычно, мысленно сорвал с нее все одежды!
В ту же секунду вместе с рукой в пионерском приветствии к потолку взметнулся тот, кто на самом деле был всегда готов, и я поспешил лихорадочно сложить свои руки на животе, чтобы хоть как-то прикрыть неожиданную эрекцию. Щеки мои от стыда запылали таким адским румянцем, что на их фоне даже, только что повязанный, пионерский галстук мог показаться белой тряпкой, с которой обычно сдаются в плен.
После этого знаменательного события дядя Вася на радостях потащил меня в фотоателье. Он был так счастлив, что меня, отъявленного хулигана и шпану, все-таки приняли в пионеры, что решил запечатлеть сей триумф советской педагогики на фото.
Василий Макарович любовно разгладил на моей шее красный галстук и повелительно бросил мастеру: «Снимайте быстрее, пока он его не измял!». Но фотограф никуда не торопился. Он долго усаживал меня перед светом, крутил мою голову то так, то этак, настойчиво просил не моргать, и, наконец, весело крикнув: «Остановись, мгновенье!» – пыхнул вспышкой. Это была вторая после детского дома и, к сожалению, последняя моя фотография, сделанная до восемнадцати лет. Больше у меня никаких фотографических воспоминаний из детства не осталось.
