Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
5
С продажей Блоксама – домика из твердого старого камня, обросшего кустами и травами, по которым бегала моя сестра, еще совсем маленькая и нежная, – заканчивается это видение Дома, которое тогда возникло для меня в Англии. Быть может, «аура» есть не что иное, как видение дома, места, где сходятся все параллельные прямые? Земля и небо, старость и юность, бренность и вечность. Мы все хотим вернуться домой, как если бы «дом» был местом, из которого давно мы были изгнаны. И каждый раз надеемся обрести его заново. Например, в доме на Николиной горе, который на четыре следующих года заменил нам Блоксам. В той попытке русского поместья и щедрого сладостного времени растраты, которое всегда заканчивается слезами расставания и раскаяния, осыпающимися лепестками цветения, уносимыми ветром холода и подступающей зимы. Но эта попытка необоримо влечет нас тоской по нездешнему, тоской по дому, где наконец всем будет хорошо, у всех наступит лето. И может быть, прав Йейтс, что эти два ритма сосуществуют одновременно – наша зима и наше лето, наша реальность и наше желание, наша бездомность и наше чувство дома, это – основа нашей личности, нашего внутреннего конфликта. Нашего «несчастливого счастья», как говорил Йейтс о любви, ибо без удара любви ни одна «природа не согласилась бы разделиться надвое».
Интересно, что в рассказах о Джо эта щемящая нота тоски по дому, по празднику возникает прямо посреди календарных дат, предназначенных для празднеств, для песен, фей и ликований.
Ибо одна из вещей, которую я узнала точно о жизни Джо и почти сразу: Джо никогда не получал подарков на Рождество.
Страна отца и матери
1
Почему?
Потому что он родился в этот день. В праздничный день Джо получал подарки только на день рождения, и родители считали это достаточным. А подарки на день рождения вручаются с утра. И когда вечером все разворачивали шуршащую яркую бумагу в предвкушении праздника, Джо оставался один со своими уже устаревшими утренними подарками, радость от получения которых выветрилась уже давно.
С этого странного факта начинался для меня рассказ о стране его отца и матери, которая после моей личной истории с котом Джорджем уже не выглядела для меня той Англией, что явилась в черных окнах автобуса в Эксетер. Англий две, поняла я, и, вероятно, поэтому из толщи рассказов о прошлом Джо тут же поднималось второе воспоминание. То воспоминание, которое он любил и от которого тоже отсчитывал себя.
И неважно, что это воспоминание было не его собственным, и неважно, что его самого в том воспоминании даже не могло быть. Он любил его, это воспоминание, и, на мой вкус, оно было вполне рождественское, если вспомнить все те старые фильмы, где англо-американская нация отмечает Рождество, особенно в войну. Когда все молоды, и кидают конфетти, и одеты в маски – даже если завтра на фронт.
2
В этом втором воспоминании жизнь Джо для меня начинается на дансинге времен войны. Здесь кружились одетые в форму военные и штатские в костюмах. Играет джаз. «О, это, наверное, Фред Астер», – шептались люди, когда высокий элегантный мужчина начал танцевать с довольно рослой темноволосой молодой женщиной. Это отец Джо, Энтони, которого восхищенные зрители видят на танцполе с его молодой ассистенткой, Джоан, вскоре ставшей его второй женой и подарившей еще двух мальчиков, из которых Джо будет старшим. Но толпу не интересуют подробности! Во время Большой войны у людей было сведений немного – люди просто слышали, что м-р Фред Астер один из лучших танцоров современности. Американские мюзиклы только вошли в моду в воюющей Европе, люди не очень помнили лиц, но помнили движение, и отец и мать Джо, очевидно неплохо двигавшиеся в паре друг с другом, смотрелись практически как с экрана. «Они сравнили меня с Фредом Астером!» – доктор был страшно доволен. Большое американское настроение уже вовсю управляло молодыми поколениями XX века, даря новое чувство свободы в каждом десятилетии.
Может быть, историю XX века, если мы хотим рассказывать ее не слишком болезненно, стоит рассказывать через танцевальную англо-американскую и латиноамериканскую музыку – через вплывающую в комнату музыку, с которой может начаться война, революция или же перестройка. И всякий раз начинать с танцующей пары. История нового общества лучше всего передается чем-то вплывающим к нам в форточку или в дверь, чем-то входящим к нам словно «шум времени», чем-то, что участвует в истории поколений и их танцевальных пар. Точно так же и Джо с мамой будут однажды танцевать на глазах у всех под оркестр на каком-то мероприятии в перестройку – единственная пара танцующих, потому что все остальные еще стесняются. У моего деда был патефон, позаимствованный на дне рождения друга, чтобы потанцевать вдвоем с моей бабушкой, случайно встреченной на улице. Они танцевали танго.
В любом случае, быть может, именно эта польщенность отца Джо, никогда не гордившегося тем, что считается одним из лучших хирургов в Лондоне, но заулыбавшегося при одной мысли, что он – Фред Астер, и зародила в Джо стремление к более яркому и шумному миру, чем мир больниц, военных госпиталей и респектабельных домов государственных служащих на окраине Лондона, – к миру музыки, шоу-бизнеса и мировой деревни под названием Америка. «Я расстроился, когда узнал, что отец хотел, чтобы я так и остался ученым-античником в Оксфорде». Как и во всех остальных случаях в хороших английских семьях, родители редко говорят напрямую детям, чего они от них хотят. Бедолаги лишь стороной узнают, что однажды успели стать крушением всех родительских мечтаний. Но, повторимся, дети нередко выбирают ту тропу жизни, которая только намечается для родителей, дети всегда начинают с затакта. Что-то такое, видимо, Джо угадывал в своем отце, если всякий раз его история упиралась в дансинг времен Фреда Астера, с которого история семьи Энтони Дорден-Смита перезапустилась по новой, рождая среди детей историю двух кланов – тех, что вошли в возраст в 50-х, и тех, кого накрыли волной 60-е. Клэр, дочь Энтони от первого брака, стала медсестрой, Нил, отслужив во флоте, стал правительственным
