Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
Мы вошли в один из таких магазинчиков, и вот там они и стояли – сияющие френч-прессы, набитые, втиснутые, взгроможденные друг на друга. Они были рассунуты по полкам, задыхаясь, как в астматическом приступе.
Нам надо было измерить стакан френч-пресса. Мы нашли нечто – чуть ниже, чем надо, нечто сходное, но не совсем подходящее. Стекло было толще, чем нужно, и хуже сияло. И когда мы оглянулись вокруг, то вещи показались нам просто копиями того, что мы ищем, того, что действительно нам известно об их подлинном виде. Это уже не была Англия и не был Запад. Мы никогда не обсуждали этого, как и то, почему же мы в итоге купили подделку. Почему оба старались найти нечто, что лишь походит на то, чем должно быть. Вероятно, это был наш переход от бытия полуиностранцами в России к бытию полуэмигрантами в Лондоне.
4
И вот тут меня пронзило узнаваемо «советское» чувство – остов нашего френч-пресса был гораздо дороже и реальнее, чем то, что мы могли себе позволить отныне. И именно поэтому мы сохранили его, как люди в советское время сохраняли остатки старых вещей, потому что те были намного лучше новых. От Саши мы отличались лишь тем, что знали, как они должны выглядеть, когда правильно сделаны… А вот настоящий британский френч-пресс нам уже был не по карману. Как и все вещи «британского домашнего производства». И в это же время в мир входила великая торговая империя подделок и имитаций, аэропортной суеты достижений всех наций, всех климатов, стилей и атмосфер, и называлась она Китай. А с другой стороны туда же вливалась и вторая сила – сила нового опрощения и общего уравнения, которую нередко именуют современным большевизмом, – исламский фундаментализм. И сейчас передо мною происходило окончательное слияние первого и другого в один компот – мусульмане в лондонских лавках торговали китайским товаром, имитирующим британское производство.
Помню двух англичан, мужа и жену, застывших в дверях ресторана «Вавилон» на знаменитом Кэмденском рынке, где торгуют ремесленники, дизайнеры, старьевщики и антикварщики со всего мира. Они стояли и не могли сделать вперед ни шагу. Мне стало их жалко. «Что, долго не были в Лондоне?» – спросила я, внезапно подойдя к ним. Они улыбнулись в ответ – они были рады, что хоть кто-то узнал сразу то, что они чувствуют. Я улыбнулась. «Добро пожаловать в Вавилон», – сказала я, впервые исполняя здесь роль хозяйки. Впрочем, никто не сможет исполнять эту роль долго – как говорят консервативные британцы иностранцам, живущим даже не в первом поколении на их земле: «You are all just visitors here». Это уже не UK, это уже Британия, и на часах мировой культуры она занимает место империи. Там всегда идет дождь – по крайней мере, для иностранцев, привыкших к более мягкому климату, и там всегда тесно – по крайней мере, для тех, кто привык к континентальному простору. Например, как я. Для которой UK и Британия соседствуют рядом до сих пор, являются частями одного опыта, ведь каждый опыт, согласно Йейтсу, – это драматургия конфликта, создающая наш внутренний театр, в том числе и политический, – вспомнить хотя бы все баталии по поводу Брекзита, что произошел через много лет после смерти Джо.
Кот Джордж. В стиле Британской империи
1
Именно такой – дождливой и тесной – я застала и Британию в ноябре 1991 года, когда я приехала из Москвы в деревушку Блоксам неподалеку от Оксфорда, за четыре года до того, как «мои родители», как я их теперь называла, решились на окончательный переезд из России. Меня вызвали в тот старый каменный домик в Оксфордшире помогать паковать прошлое, которое Джо брал с собой при переезде на новую квартиру. В кабинете Джо мы паковали фотографии прекрасных женщин в полурасстегнутых ковбойках, смотревшихся гламуром 1970-х, его снимки в каких-то телевизионных студиях, где он сидит разговаривает со знаменитыми актерами и музыкантами. И внезапно я почувствовала, что рано или поздно сама превращусь в часть этой стареющей кипы и стану ушедшей в начало тетради последней записью, сделанной его квадратным почерком. Веселой жизни времен перестройки в России. Стало холодно.
Это можно назвать предчувствием.
2
Весь английский пейзаж в окне внушал такое же ощущение. Как ни странно, он казался совершенно чуждым, как с другой планеты. В утреннем холоде влажные булыжные мостовые, церкви и домики из одного камня – все они казались заброшенными, даже если среди них и появлялись отдельные человеческие фигуры.
Возможно, со мною играла шутки нехватка пространства. В отличие от России, всегда имеющей на заднем фоне ничейный простор, погружающий в себя каждую вещь, делая ее менее индивидуальной, более частью целого и всем принадлежащей, Англия в тот холодный и неприветливый ноябрь казалась вырезанной на фоне неба, как иллюстрация, как рисунок из учебника на бумажном фоне.
Все здесь говорило о границах и ограничениях – о той особенности меры и поведения, которой, вероятно, я до сих пор не замечала. Гулять было невозможно – ибо все поля были перерезаны низкими заборами, сохраняющими частность владения внутри хорошо очерченных квадратов. Даже те прогулки, которые мы совершали вдоль берегов озера, – Джо, его брат Ричард, Джулия, тогдашняя подруга брата, и я, – даже там, казалось, все отвечало требованию быть тихим, углубленным в себя, одиноким. Не занимая слишком много чужого времени и внимания во время прогулки.
Кроме того, я все время была голодной. Потому ли что еще росла, потому ли что мои теперешние компаньоны ели два раза в день, в отличие от трехразового бабушкиного питания, а возможно, сказывался стресс от пакования, приготовлений и понимания, что больше мы никогда не будем одной семьей.
После смерти матери Джо досталась в наследство часть ее коттеджа. И теперь коттедж должен был быть продан – два ее сына не смогли бы ужиться под одной крышей: они давно не виделись, и, кроме того, силы были неравны: вместе с Джо в коттедж вселилась его «русская семья». Мы были шумным и достаточно вездесущим придатком для того, чтобы
